Это основная база французов на людоедском острове Хива-оа. Жандармский сержант носит звание вице-резидента и поднимает французский флаг над довольно протяженным лагерем. Китаец, бывший батрак с плантации, содержит ресторан на краю деревни, а миссия превосходно представлена школой монахинь и церковью брата Мишеля. Отец Оран, восьмидесятилетний чуть сутулый человек с нетускнеющим огнем в глазах, жил и страдал здесь с 1843 года. Всякий раз, когда Моипу готовил кокосовое бренди, его прогоняли из дома в лес. «Мышь, живущая в ухе кошки» чувствует себя спокойнее; и однако я ни разу не видел человека, столь неподвластного возрасту. Ему пришлось показывать нам церковь, все еще убранную безыскусными бумажными украшениями епископа — последней работой прилежных старческих рук, последним земным удовольствием человека, бывшего настоящим героем. В ризнице нам были показаны его священные сосуды и облачение, представляющее собой «vraie curiosite»[39], поскольку было подарено жандармом. Для протестанта есть нечто непонятное в той восторженности, с которой взрослые благочестивые люди относятся к таким мелочам, однако было приятно и трогательно видеть, как сверкали старческие глаза Орана, когда он показывал нам свои священные сокровища.
26 августа. Долина за деревней, быстро сужающаяся до ложбины, оказалась густо поросшей деревьями. Посередине ее быстро неслась речушка. Наверху кокосовые пальмы образовывали первоначальный покров; над ним, от одной стены гор до другой, ложбина была накрыта тучами, поэтому мы шли среди обильной растительности, будто были в крытом жарком доме. По обе стороны через каждые сто ярдов вместо бездомных, опустелых паепае Нука-хивы стояли населенные дома, обитатели выходили из них, чтобы крикнуть «Каоха!» прохожим. Дорога тоже была людной: вереница девушек, красивых и не очень, как и в менее благословенных краях, мужчины, несшие плоды хлебного дерева, монахини с небольшой свитой из учеников, человек верхом на лошади — постоянно встречались нам и приветствовали нас; потом из ворот своего цветника вышел китаец и сказал нам «Добрый день» на превосходном английском; чуть подальше нас остановили туземцы и угостили фруктами, пока мы ели, они развлекали нас, барабаня по жестяному ящику. При всем этом приятном множестве людей и фруктов смерть там тоже собирает свою жатву. Во всей атуонской долине население по самым оптимистичным подсчетам не превышает шестисот человек; и однако, когда я решил затронуть этот вопрос, брат Мишель насчитал десять известных ему неизлечимых больных. Там же наконец я удовлетворил свое любопытство зрелищем туземного дома в разрушенном виде. Он рухнул на паепае, столбы его кренились в разные стороны, дожди и жучки объединились против него; то, что оставалось, выглядело довольно крепким, но большая часть его исчезла, и видно было, как насекомые поедают стены, будто хлеб, а воздух и дождь въедаются в них, словно кислота.
Чуть впереди беззаботно вышагивал юный туземец, покрытый татуировкой, одетый в белые брюки и фланелевую рубашку.
Внезапно безо всякой причины он повернул обратно, заговорил с нами и повел нас по тропинке к берегу реки. Там, в очень красивом укромном уголке, он пригласил нас сесть. Поток плескался возле наших локтей, сверху нас прикрывала густая зелень; после недолгого отсутствия туземец принес кокосовый орех, большой кусок сандалового дерева и посох, который начал покрываться резьбой: орех — чтобы подкрепиться, сандаловое дерево — для ценного подарка, а посох — в простодушии своего тщеславия — чтобы получить преждевременную похвалу. Резьбой была покрыта лишь одна часть, однако размечен посох был по всей длине, и когда я предложил купить его, Пони (художника звали именно так) отшатнулся в ужасе. Но меня это не тронуло, и я просто отказался вернуть посох, мне давно было интересно, почему люди, проявляющие такой талант в создании узоров татуировок, не демонстрируют его больше нигде. Теперь наконец я нашел нечто, столь же талантливо выполненное в другом материале, и счел эту незавершенную вещь в наши дни распространенных во всем мире подделок удачным образцом подлинности. Я не мог объяснить Пони ни своей цели, ни своих мотивов, пришлось, не отдавая посоха, пригласить художника пойти со мной в жандармерию, где я нашел бы и деньги, и переводчика; пока что мы дали ему за сандаловое дерево боцманскую дудку. Идя за нами по долине, он беспрерывно свистел в нее. Из придорожных домов высыпали небольшие группы девушек в красной одежде и мужчины в белой. Пони приходилось объяснять им, кто эти чужеземцы, что они здесь делают, откуда у него дудка и почему теперь его ведут к вице-резиденту, хотя он не знает, накажут его или наградят, лишился ли он посоха или заключил выгодную сделку. Однако Пони надеялся на лучшее и был вполне доволен боцманской дудкой. Как только он отходил от той или иной группы любопытствующих, мы вновь слышали за спиной пронзительный свист дудки.
27 августа . Я совершил более продолжительную прогулку по долине с братом Мишелем. Мы ехали верхом на смирных лошадях, привычных к этим неровным дорогам. Погода была великолепной, общество, в котором я находился, не менее приятным, чем места, по которым проезжал. Мы первым делом въехали по крутому склону на гребень одного из тех извилистых отрогов, которые издали размечают границы солнечных и тенистых мест. По обе стороны земля чуть ли не отвесно уходила вниз. С обеих сторон — журчание падающей воды и дым очагов. Там и сям поросшие лесом холмы расступались, и наш взгляд падал вниз на угнездившиеся в глубине поселки. А высоко впереди вздымалась стена гор, зеленых там, где, казалось, невозможно укорениться колокольчику, пересеченных зигзагом людской дороги там, где, казалось, не вскарабкаться и козе. Говоря по правде, даже маркизцы, несмотря на все затраченные труды, считают эту дорогу непроезжей. Они не рискуют ехать на лошади по такой крутизне, а те, что живут западнее, приплывают и уплывают в каноэ. Я ни разу не видел холма, который бы терял так мало при приближении к нему вплотную: дело, надо полагать, в его удивительной крутизне. Когда мы обернулись, я с изумлением увидел такой глубокий ландшафт позади и так высоко полосу синего моря, увенчанную напоминающим кита островом Мотане. Однако стена гор не уменьшалась, мне даже представилось, когда я измерял ее взглядом, что она стала еще выше.
Мы свернули на лесную дорогу, стали спускаться и услышали уже поближе журчание ручьев, ощутили прохладу тех укромных мест, где стояли дома. Вокруг пели птицы. На всем пути моего гида приветствовали: «Микаел — Каоха, Микаел!» Эти дружелюбные возгласы раздавались от порогов домов, от хлопковых делянок, из темных рощ островных каштанов, и он весело отвечал на них. Там, где лесная дорога делала крутой поворот возле стремительного ручья, под густой листвой, создающей прохладную тень, мы увидели дом на крепкой пае-пае, под навесом попои ярко горел огонь, на котором стряпали ужин; здесь возгласы слились в хор, и обитатели дома выбежали, заставили нас спешиться и передохнуть. Семья казалась многочисленной: мы увидели по крайней мере восьмерых; одна из этого числа удостоила меня особым вниманием. То была мать, раздетая до пояса женщина с постаревшим лицом, но все еще густыми черными волосами, с все еще упругой грудью. Я видел, что она заметила меня, когда мы подъезжали, но вместо того чтобы обратиться с приветствием, тут же скрылась в кустах. Потом вернулась с двумя ярко-красными цветами. «До свиданья!» — приветствовала она меня не без кокетства и с этими словами сунула мне в руку цветы. — До свиданья! Я говорю по-английски». Языку моему женщина научилась у китобоя, который (поведала она мне) был «очень хорошим парнем»; я не мог не подумать о том, какой красавицей она была в те дни своей юности, и не мог не догадаться, что какие-то воспоминания о сердцееде-китобое заставили ее обратить внимание на меня. Не мог я и не задаться вопросом, что сталось с ее любовником: по каким дождливым, грязным портам он потом скитался, в какой больнице в последний раз грезил о Маркизских островах. Но эта женщина была счастливее, жила на своем зеленом острове. Разговор в затерянном среди гор доме шел главным образом о Моипу и его визитах на «Каско»: весть о них, видимо, разошлась по всему острову, и на Хива-оа не было ни единого паепае, где этот вопрос не подвергался бы взволнованному обсуждению.
Неподалеку от того дома мы обнаружили святилище у начала ущелья. Посередине его сходились две дороги. Если не считать этого перекрестка, амфитеатр был на удивление безупречным, и атмосфера его слегка напоминала римские цирки. Густая листва отбрасывала на него благодатную тень. На скамьях группами и поодиночке сидели парни и девушки. Одна из них, лет четырнадцати, полная и хорошенькая, попалась на глаза брату Мишелю. Почему она не в школе? — она бросила школу. Что делает здесь? — она теперь здесь живет. Почему? — девушка не ответила, но густо покраснела. В поведении брата Мишеля суровости не было; смущение девушки объяснило все. «Elle a honte»[40], — заметил миссионер, когда мы уезжали. Неподалеку оттуда в речке между камнями для перехода купалась голой взрослая девушка, и меня позабавило, с каким проворством и испугом натянула она на себя разноцветное белье. Даже у этих дочерей каннибалов стыд был красноречив.