Облачившись в черный фрак, писарь пошел выразить свою благодарность его милости, а после, этого отправился прямо к ключнице удостовериться, что он может надеяться на полное счастье.
Когда примерно через час Калина возвращался домой, мир ему казался прекрасным, и он готов был расцеловать всех встречных. Клара тоже целый день носилась по замку, словно на крыльях, глаза ее сияли, а на губах играла счастливая улыбка; что же до старой ключницы, то она несколько раз в этот день принималась плакать без всякой причины.
Когда разнеслась весть о назначении Калины объездчиком, люди уже могли предположить, кто станет пани объездчицей, хотя те, кого это касалось, не обмолвились никому ни словом, сохраняя, по желанию Кларинки, тайну до поры до времени.
На другой день Сикора с Войтехом пришли в замок, и их провели прямо к пани. Та еще раз оглядела мальчика и, расспросив Сикору о всех подробностях его несчастья, осведомилась, здоров ли он.
— Оно, конечно, ваша милость, он худ, да и каким ему быть при такой пище! Но теперь он уже немного поправился, а там, бог даст, будет из него молодец, — ответил портной, с любовью оглядывая воспитанника и следя за своей речью, ибо дома жена предупредила его, чтобы перед барыней он придержал своих «раков».
Госпожа фон Шпрингенфельд осталась довольна и объявила портному, что берет Войтеха в замок. Она ожидала, что оба будут безмерно счастливы, но ни тот, ни другой радости не проявляли: Сикора сильно привязался к мальчику, да и Войтеху новая семья была дороже всего.
Однако портной полагал, что барыня отдаст мальчика учиться; поэтому, преодолев волнение, он поблагодарил пани за ее доброту, всей душой желая мальчику такого счастья. Войтех же не мог удержаться от слез и охотней всего возвратился бы с Сикорой домой. Но страдания и нужда сделали его не по годам разумным, и он понимал, что нехорошо было бы обременять бедного портного, раз о нем желают позаботиться богатые люди.
Пан Скочдополе не хотел, чтобы пани сделала из мальчика обезьяну, но та не могла дождаться, когда у нее появится маленький грум в ливрее, одобренной одним из ее знакомых. Сшить ливрею должен был Сикора, которому велено было поспешить. Когда мальчика нарядили в новое платье, он горько заплакал и никак не хотел никому показаться в белых чулочках, с голыми икрами, в коротких бархатных штанишках и во фраке, шитом тесьмой. Ему казалось, что он уже не Войтех Карасек; в этом костюме он не умел ни пройти, ни повернуться. Даже подстриженные волосы казались ему не теми, которые мать так любила гладить; в довершение же всего он получил имя Альберт.
Сикоре тоже это не нравилось; он думал, что мальчика ждет иная жизнь, но молчал: что можно сделать против господского желания? Он внушал Войтеху, чтобы тот был послушным, исполнительным и больше молчал — тогда не попадешь впросак.
— Ну, а если уж тебе когда-нибудь захочется учиться чему-нибудь еще и некому будет за тебя заступиться, тогда приходи ко мне, дюжина раков, — я останусь тебе отцом! — сказал он мальчику, и Войтех со слезами дал ему слово.
И доктор не был доволен тем, как распорядились мальчиком; он желал бы для него другого, однако до поры до времени молчал в ожидании удобного случая высказать свое мнение.
Войтеху были поручены заботы о Жоли; барыня сама поучала его, что и как нужно делать, а поскольку песик сразу к нему привязался, мальчику была выделена комнатка, чтобы они находились вместе и ночью. Кроме этого, Войтех должен был еще стоять в столовой за креслом госпожи; если она желала поработать в саду, он нес за нею шкатулку или корзиночку с рукоделием; если она собиралась идти в костел, он должен был нести за ней молитвенник; словом, в его обязанности входили все те мелкие услуги, которые такой маленький паж сумеет оказать гораздо более проворно и ловко, чем взрослые. Войтех оказался и послушным и живым мальчиком, но в обычной одежде и со своим родным именем он был бы еще более живым и ловким. Однако его несколько неуклюжие из-за непривычной одежды движения казались господам очень комичными, так что пани не бранила его и уже заранее предвкушала тот фурор, который она произведет, когда приедет со своим маленьким пажом в столицу.
А что же Сара, как она перенесла то, что у нее отобрали Жоли?
Камеристка никому не признавалась, как это ее удручает, и перед всеми, кроме своей хозяйки, делала вид, что с нее свалилось тяжкое бремя. Если бы это место не было для нее таким выгодным и многообещающим, она не покорилась бы; но местом она дорожила и поэтому снесла наказание. А госпожа, полагая, что имеет в ее лице сокровище, незаменимую, образцовую камеристку, превозмогла свой гнев и простила ей небрежность в отношении своего любимца. Отдав собачку на попечение мальчика, госпожа сказала Саре, что делает это для того, чтобы у Жоли было больше развлечений: мальчик может играть с ним целый день, у мамзель же для этого не хватает времени. Камеристка на это ответила, что она будет скучать по Жоли, но если это ей в наказание, то, значит, заслужила. А через несколько дней, причесывая пани и рассказывая ей, по обыкновению, все сплетни и новости, она призналась, что любит проводить время с камердинером Жаком, что он единственный мужчина, которого она могла бы полюбить, ибо он очень воспитанный и образованный человек, истинное украшение того дома, где служит. Она рассказала, что Жак служил и при императорском дворе, но что принц, его хозяин, умер, и тогда его взял к себе барон, который был близок с принцем. Здесь ему якобы также хорошо живется — он распоряжается всем домом, и барон не отпустил бы его ни за какие деньги.