В такие минуты он с трудом сдерживал слезы.
Самому Войтеху также жилось хорошо; к большой его радости, пани уважила его просьбу и разрешила отдавать детям Сикоры и другим беднякам то, что оставалось у него от обеда.
От пани он не слышал ничего, кроме приказаний; пан был к нему добр, но редко заговаривал с ним; другие же, и господа и слуги, либо посмеивались над мальчиком, либо вовсе его не замечали; мамзель Сара относилась к нему с фальшивым состраданием, но он боялся ее и избегал разговоров с нею. Только Клара и ее мать были для него ангелами в этом доме; они называли его привычным именем Войтех, и каждый раз, когда он встречал взгляд Кларинки, у мальчугана теплело на сердце: так смотрела мать... В гостях у ключницы он разговаривал и с Калиной, который только осенью должен был перейти на новое место. Но больше всего он радовался, когда ему разрешали забежать вечером на минутку к Сикоре, — там был его настоящий дом. Дети встречали его с радостью, заставляли рассказывать, как он живет; самая маленькая, Анинка, принималась разглядывать блестящие пуговицы на его фрачке; мать расспрашивала, как там, наверху, ведется хозяйство, а отец наставлял, как себя держать. Когда Войтеха встречали горожане, особенно те, что принадлежали к первому сословию, они говорили: «Посмотрите-ка на этого нищего, какое счастье ему привалило!».
Доктор также часто приходил в замок и при встрече с Войтехом всегда гладил его по голове и спрашивал, хорошо ли ему живется и здоров ли он.
С каждым днем Войтех выглядел лучше, у него прибывало здоровья и сил. Болезненный желтый оттенок совершенно исчез с его лица, но он оставался все таким же добрым и славным мальчиком, не прислушивался к чужим разговорам, не обращал внимания на то, что делается вокруг него и чего он не умел еще понять. Когда барыня отпускала его и песика, они вместе шли в свою комнатку, и Войтех разговаривал с Жоли, как когда-то с Йозефеком, повторяя: «Ничего-то ты не понимаешь. Живешь как барин, что ты можешь понять?». И песик, обратив к нему умный взгляд, слушал его, как когда-то маленький братец.
VII
Прошло уже около трех недель с тех пор, как Войтех поселился в замке.
Городские дамы все еще не ели овощей и фруктов и продолжали окуривать комнаты, но бедняки уже перестали умирать от холеры. Они варили теперь похлебку не из лебеды, а из муки и гороха и при этом хвалили барина (все же есть у него совесть!) и пана управляющего. Когда плотники начали обтесывать лес для ограды парка, управляющий дал знать батракам. Сразу же сбежалось много народу; пришли и богатые горожане, собираясь выгодно купить щепки: они старались опередить друг друга, пытались «подмазать» управляющего, но тот объявил, что продаваться ничего не будет, что щепки предназначены беднякам. Все разошлись, браня в душе пана за то, что «только портит этот сброд, потворствуя его лени и гордости, и неизвестно еще, как батрачье за это отплатит». Многие, даже из богатых горожан, послали за щепками своих служанок с корзинами, думая так обмануть управляющего. Но тот был стреляный воробей и не дал себя провести на мякине. И при раздаче муки он следил, чтобы не раздавали по знакомству тем, кого посылали бургомистр или чиновники магистрата; он или сам проверял, правильно ли делят муку, или посылал Калину. В этом отношении совесть у него была чиста, и помощь была оказана тем, кто в ней действительно больше всего нуждался. Если бы он захотел, он мог бы на этом неплохо нажиться, а к тому же снискать кое у кого расположение. Один господин — да, это был господин, и принадлежал он к первому сословию (служил кем-то в ратуше) — тот прямо назвал управляющего сумасшедшим и сосчитал до гроша, сколько он мог бы положить прибыли в свой карман. Господин этот знал по собственному опыту, как это делается: ему также были поручены благотворительные дела — под его наблюдением варили Румфордов суп для бедняков. Суп тоже делился на три разряда. В небольшом горшке суп варился густой, жирный, там было много мяса и риса; в другом горшке, побольше, суп был тоже неплохой; а в большом котле варились всякие отбросы, вроде шелухи от крупы, и когда господин приходил в полдень снять пробу из котла, он говорил своей жене: «Для этого сброда и так хорошо. На что им жирная похлебка? Еще испортят себе желудки». Женщин, приходивших за похлебкой с миской, вмещавшей больше, чем ковш, он бранил: «Что вы приходите с ведрами! Думаете, мы здесь варим ушатами? Такой суп — сплошной жир! Одной ложкой сыт будешь, а вы получаете по целому ковшу». Когда бедные женщины уносили свои порции, появлялись дети различного возраста, маленькие и большие девочки и мальчики с мисками; они называли этого господина и его жену «дядюшка» и «тетушка», и им выдавали суп из того горшка, что побольше. Наконец, после того как все было роздано, оставался еще горшок самого лучшего, жирного супа; его ставили на стол, за который усаживался сам господин со своей семьей — они-то и ели да похваливали свой суп. Кроме того, на столе каждый день появлялось и жаркое из мяса, которое тоже должно бы пойти на суп для бедных. Однако старая пословица говорит: «Не раздувай мехов, коль не можешь ковать», поэтому оставим тех, кто живет под холмом, и вернемся в замок.