— Что это ты говоришь, сынок, разве собаки плачут?
— Конечно, тетушка, плачут! И отец Сикора говорил, что плачут. Он рассказывал, что когда однажды захворал, то их шпиц перестал есть, лег возле его постели и все время плакал. А Жоли, когда я говорю ему о пани или когда из соседней комнаты он услышит, как их милость во сне что-нибудь скажут, начинает проситься к ней, а потом ложится ко мне на колени и плачет — слезы у него текут, как у человека! И пан Калина говорил, что собаки умные и что они вернее некоторых людей.
— Это правда. Ну, а теперь ступай и передай барину, что нужно, а я пойду к пани. — С этими словами ключница раздвинула тяжелую портьеру, служившую вместо двери, и вошла в комнату. Войтех собрался было идти, но не успел еще переступить порог, как портьера снова раздвинулась и ключница позвала:
— Поди-ка сюда с собачкой!
Мальчик покраснел, удивился, прошел с собачкой на руках в комнату, однако остановился у входа. Он привык, что госпожа всегда в богатом туалете и драгоценностях, и опешил, увидя ее лежащей на постели всю в белом и бледную, как его мать когда-то. Песик переводил взгляд с Войтеха на постель, но не двигался, пока пани не позвала чуть погромче: «Жоли!». Тут он выпрыгнул из рук мальчика, подбежал к постели, вскочил на нее и начал лизать руки хозяйке; но необычайная радость собачки сменилась неуверенностью, ибо пани снова замолчала. Когда же она слабой рукой стала гладить его, Жоли завилял хвостом и снова принялся ласкаться к хозяйке.
— Как тебя зовут? — спросила пани мальчика и добавила: — Я не могу вспомнить его имени.
— Я... не знаю, — испуганно прошептал мальчик, и действительно, он оказался в большом затруднении. Он помнил, что пани не желает, чтобы его называли Войтехом, но за время ее болезни никто не называл его Альбертом, и в эту минуту бедняга никак не мог вспомнить это новое свое имя.
— Не будь глупым, Войтех, — вмешалась ключница. — Разве ты не знаешь, как тебя зовут?
— Войтех, — сказал он тихо, так что пани едва его расслышала.
— Подойди сюда ближе, Войтех, — приказала пани, а когда мальчик подошел, спросила: — Хорошо ты ухаживал за Жоли?
— Ваша милость, я берег его как зеницу ока, все делал, как вы приказали, ничего с ним не случилось; мы с ним всегда вместе.
— Тогда продолжай за ним ухаживать, Войтех; когда я выздоровлю, я тебе кое-что скажу. — И, погладив песика за ушками, она сделала знак, чтобы мальчик с ним ушел.
— Панна Кларинка, барыня назвала меня Войтех, а не Альберт! Вот хорошо, что меня не будут больше называть Альбертом, — радостно сообщил он Кларинке, приготавливавшей в соседней комнате какое-то снадобье.
— Иди, иди, расскажи скорее барину, — сказала шепотом Клара, и Войтех с собачкой исчезли в дверях.
— Долго я уже болею, Марьяна? — спросила больная у старой ключницы.
— Да уж долгонько, милостивая пани, третью неделю. Ну теперь, бог даст, дело быстро пойдет на поправку, — ответила старушка.
— Я постараюсь отплатить вам с Кларой за верную службу!
— Да что об этом говорить, ваша милость! Ведь это наш долг, мы всегда рады вам служить.
— Где же Клара?
— Она готовит вам питье; пан доктор приказал самим его готовить, в кухню не давать, а то могут сделать не так, как надобно. Позвать ее?
— Позови!
Клара тотчас вошла.
— Клара, благодарю тебя, ты добрая девушка. Ты ведь невеста, да?
Обе изумились, как пани стало об этом известно — ведь они ничего ей не говорили. Заметив их удивление, госпожа сказала:
— Я не всегда спала и слышала, что вы говорите между собой, но не могла открыть глаз. Ты выходишь за Калину, не правда ли?
— Правда, — ответили мать и дочь в один голос.
— Ну, тогда послужи еще у меня, а я позабочусь потом о твоем приданом.
В передней послышались шаги, и Клара объявила:
— Это барин.
— Скажи ему, пусть войдет, — кивнула пани Кларе, и та выбежала из комнаты.
Вошел пан, и обе женщины удалились.
Долго был он у жены, а когда вышел, то смотрел веселее.
С того дня госпожа стала понемногу поправляться, но доктор предостерегал: «Радоваться еще рано!» и советовал ей, как только она немного окрепнет, поехать в теплые края. Но силы возвращались медленно. Долго она не могла встать с постели; когда же встала, в сад выносили ее в кресле и даже по комнатам она не могла передвигаться без помощи Марьяны. Однако она была тиха и терпелива, как никогда прежде, довольна всем, что делала для нее Клара, и даже, как это ни удивительно, останавливала ее, когда та, одевая госпожу, хотела прибегнуть к каким-нибудь приемам, заимствованным от Сары. «Оставь это», — говорила пани и довольствовалась своим природным цветом лица; платья же она носила теперь только темные.