Хозяин прикусил язык, да и пошел прочь, как побитая собака. А мне даже легче стало: думаю себе — пусть знает!
— Помирать-то и бедняку не хочется, не то что богатому, да ведь от смерти не убежишь — ее ни крестом не отгонишь, ни молитвой, все равно господь бог вспомнит. А если они так за нас боятся, что же нам не помогут? — поддержала ее старуха.
— Вы что, думаете, они о нас беспокоятся? Как бы не так — за свою шкуру боятся! Станут они нам помогать, раз мы еще с голоду не мрем: время пока есть, — снова вставила острая на язык работница.
— Помните, — продолжала старуха, — когда в прошлом году комета показалась, говорили, что это не к добру, — так и есть. Э, милые мои, чем дальше, тем хуже будет; спаси нас господи и помилуй.
— Только и остается в этой нужде и нищете, что уповать на господа, а то кругом бедняку горе.
— Да, кабы не было бедных на свете, так и солнышко бы не светило! — бросила опять острая на язык.
— Ты что, еще с утра никак не остынешь? — отозвались другие.
— Да, есть у меня на нашего пана зуб, что правда, то правда. Двенадцать золотых за такую каморку — вот дешевка! Уж коли хотят оказать нам милость, пусть бы хоть жилье сделали как для людей, а то словно хлев для скотины, и за такие-то деньги! Ну, да нам тут недолго быть, пусть пан заботится о другом работнике; мы лучше пойдем к помещику. Там тоже много не получишь, но хоть не так помыкают тобой, как здесь. По крайней мере кто на совесть трудится, тому и платят как следует, а мой работать умеет, хоть сейчас и впроголодь живем. Да уж одно то, что никто меня детьми попрекать не станет, как наш пан. Чего-чего, а этого я ему не прощу; вот и расчет взяла у него сегодня сама, даже с мужем не поговорила, — знаю, что одобрит.
— Да неужели? — удивились все.
— А что? Кто терпеть будет, чтоб тебя даже детьми попрекали! И не грех это? А знаете, что я ему сказала?
— Не знаем, расскажи, Дорота! Храбрости у тебя хоть отбавляй!
— Как он начал про чистоту эту, я ему тут и выложила. Он было пошел, да, видно, зло разобрало, вернулся и говорит, что, мол, цыпленок пропал, так вот теперь будем знать, кто его взял. Подумайте только! Так бы ему и вцепилась в волосы! Знать, говорю, не знаем про вашего цыпленка, чтоб нам провалиться!
— Да ведь его вчера жена приказчика варила, я видела, — отозвалась одна.
— Ага, вот! Ему и это скажи — не поверит. Ну, я и говорю, что-де ничего не знаю. Тут он и давай ругаться: у нас у каждого, мол, по полдюжины детей, наплодить — наплодили, а кормить нечем, вот, дескать, мы и крадем, а они, мол, должны нас содержать. А я говорю, — тут Дорота отбросила в сторону перевясло и подбоченилась, сверкая глазами, — я говорю: небось господь бог знает, зачем он нам больше посылает детей, чем вам, господам, на нас, бедняках, весь свет держится! И еще много чего ему наговорила, а под конец и расчет взяла.
— И хорошо сделала, надо будет и нам всем уйти от него. Господи боже мой, уж и детьми стали попрекать; а кто бы на них работал, если бы нас не было?
— Известно, они чужим горбом богатеют. А наш брат ходит голодный, холодный, раздетый, да его же еще и попрекают. Боже милостивый, будет ли когда конец этому?
— Не ропщите, женщины, и к нам придет царство небесное, за бедных господь бог заступится, — промолвила старуха.
— Эй вы там, сходку устроили, а про работу забыли? О чем расшумелись? — послышался от ворот голос приказчика.
— Работа готова, и сход закончен; жалко, что раньше не пришли, а то бы услышали, о чем мы шумели, — отрезала Дорота, бросив в общую кучу последнее перевясло.
III
В то время как женщины во дворе рассуждали о судьбе Карасковой, та шла с детьми по дороге на луг. Они обогнули сад и уселись на траве возле креста. Войтех уже перестал плакать и ел картошку, которую дала им женщина. Это был красивый мальчик, похожий на мать; суровая рука нищеты, однако, успела уже стереть румянец здоровья с его лица, а в больших голубых глазах не светились детская беззаботность, веселье и живость, что так трогают нас во взгляде ребенка, — у Войтеха глаза были грустные, особенно когда он смотрел на измученное лицо матери, но в них читалась большая доброта и необычный для такого возраста ум. Дитя богача долго остается ребенком, пользуясь всеми благами этой счастливой поры; самое большое огорчение для него — если родители не подарят игрушку или побранят, а самая большая забота — учение. Это все легкие облачка на его чистом небе. Дитя бедных не знает таких радостей. В самом раннем возрасте жизнь предстает перед ним во всей наготе, со всеми горестями и невзгодами. Холодным, резким дыханием своим она сдувает с нежного цветка детской души легкую пыльцу и яркость красок, как мороз порою сжигает едва распустившийся бутон.