К. ответил отрицательно.
— Можно, я сяду? — спросил он.
— Извини! — Варнава подскочил к столу и пододвинул К. кресло. — Прошу! — он взмахнул рукой, приглашая К. сесть, однако тон его говорил другое: «Ты же не собираешься остаться здесь надолго».
К. посмотрел на него задумчиво:
— Варнава, что за игра здесь происходит?
— Игра?
— Ты пригласил меня. Я спросил, может быть, тебя больше устроит, если я не приду. Ты сказал, нет. В то же время ты ответил отрицательно и на мой вопрос, надо ли мне сюда приходить. А теперь что? Я пришел, но тебе хочется, чтобы я как можно скорей покинул твой дом.
— Поступай как тебе угодно, — ответил Варнава, не глядя на К. Он крутил пуговицу на своей куртке, которую расстегнул, однако не снял.
— Ты же оторвешь пуговицу, — бесцеремонно заметил К.
Ольга смущенно засмеялась:
— Вообще-то нервным нашего братца не назовешь!
— Он только из-за меня нервничает, да и ты тоже, — сказал К.
— Раз уж ты сам заметил... Скажи, чего ты хочешь, а потом уходи. — Варнава повернулся спиной к К., подошел к буфету и стал что-то на нем переставлять. — Если тебе угодно приходить сюда, мы должны тебя принимать. Выбора у нас нет.
— Ты же сам сказал, мы были почти друзьями!
— Забудь об этом.
— Но как же... — вмешалась было Ольга.
— Да, как же так? — подхватил К. — Разве это не странно?
— Что тут странного? — Ольга смотрела на него своими детскими глазами, в которых открывалась ее беззащитность. Достаточно лишь руку протянуть, да, может, и этого не надо, — просто кивнуть, и она наконец все ему расскажет, правда, расскажет не так, как он предполагал раньше. Не словами. Слова... это как раз его задача: найти слова, назвать все своими именами, что бы это ни было, все прояснить, понять и, поняв, не погибнуть.
— Ты — как темный ангел, — вдруг сказала Ольга. — Когда ты явился к нам, ты не был даже загадочным незнакомцем, ты просто оказался тут чужим, и, может быть, в Деревне с тобой плохо обошлись. Что поделаешь, такие в Деревне люди. Я, конечно, знаю только эту Деревню, но, думаю, люди везде одинаковы.
— Конечно, — согласился К. — Если знаешь что-то одно, то и все остальное знаешь.
— Ну да. Чем больше мы тебя узнаем, тем больше ты нам задаешь загадок.
— Расскажи! — попросил К. — Чем больше ты меня узнаешь... Расскажи, как ты со мной познакомилась. А я запишу. Когда слова записаны, они становятся более значительными. И уже не приходится верить болтовне, ведь когда идет разговор, в любой момент можно заявить, что ты имел в виду что-то совсем другое. Написанные слова имеют силу доказательств.
— А вот это что-то новое! — раздался чей-то голос. В дверях смежной комнаты стояла Амалия. Высокая девушка с бледным лицом.
К. встал и поклонился.
— Я Йозеф К. Мне сказали, что мы с вами уже встречались, но я этого не помню, вернее, вспоминаю об этом очень смутно. Когда меня обнаружили лежащим под тяжелой грудой тряпья, вы, то есть ты, — поправился он, — ты, кажется, была при этом.
Амалия смерила К. холодным взглядом.
— До сих пор ты говорил, что хочешь восстановить пропавшие воспоминания, но не упоминал о том, что собираешься что-то записывать.
— Я не хотел об этом говорить. Вначале у меня, пожалуй, и не было такого намерения, но теперь я хочу записать все, что мне рассказывают, иначе потом может оказаться, что на самом деле говорилось что-то другое.
— Крестьяне не умеют читать, — возразила Амалия. — А если б умели, не стали бы. А если бы даже стали, то все равно ничего не изменилось бы в том, из-за чего ты так страдаешь: что слова могут означать то одно, то другое.
— Но слова Замка всегда однозначны, — сказала Ольга. — разве нет?
Амалия с досадой отмахнулась, не ответив на замечание сестры.
— Значение слов изменяется даже из-за почерка. Иначе на что были бы нужны ученые? А так они сидят и ломают себе головы, уж они-то были бы счастливы, если бы нашелся кто-то, например, вставший из могилы мертвец, и поговорил с ними, тогда бы они разобрались и поняли — что же это было когда-то написано и что на самом деле имелось в виду. Ну и как же ты думаешь написать о том, что существует помимо слов: вздох и улыбку, опущенные глаза? Напишешь: «Она вздохнула». Ну и что? «Она улыбнулась». И все, что ли? Дальше-то что? Как описать словами стеснение сердца, что предшествует вздоху, и преграду горя и безнадежности, которую одолевает вздох, рвущийся из груди? А как передать тот озаряющий все лицо внутренний свет, что является предвестником улыбки?