— Замок ответил, на что — не имеет значения, — твердо сказал он и направился к лестнице.
Фрида поднялась за ним и вошла в комнату. Она запыхалась и говорила с трудом:
— Нет, в самом деле, стоит тебе появиться, как все становится каким-то ненастоящим. Что ни день, сплошные сюрпризы, и вот опять какой-то новый поворот!
— Что ни поворот, то новая жизнь, — ответил К., стаскивая мокрые сапоги и переодеваясь.
— Хорошо, — Фрида кивнула, — что ни поворот, то новая жизнь, но чья это жизнь? Жизнь землемера или жизнь его якобы существующего двойника? — Она все еще не отдышалась. — Книга... Если Замок действительно прислал ее тебе...
К. вытащил дорожную сумку и начал складывать свои немудреные пожитки.
— Вдобавок книга с чистыми листами! — продолжала Фрида. — В Деревне вообще ни у кого нет книг, разве что у Учителя. — Лишь теперь Фрида заметила, что К. укладывает сумку, и ахнула: — Что ты делаешь!
— Укладываю вещи, — ответил К. — Хватит с меня трех ночей на этом постоялом дворе.
— Куда же ты?
— Разве здесь нет другой гостиницы?
— Она только для чиновников.
— Стало быть, и для меня. Будучи землемером, я, между прочим, являюсь служащим Замка, и, надо полагать, не какой-нибудь мелкой сошкой: измерение земель — работа серьезная, ее не поручают легкомысленному человеку.
Фрида растерянно комкала тряпку для пыли, которую почему-то держала в руках.
— Та гостиница — не для нас, — сказала она. — Не для таких, как мы. Там останавливаются... — Она не договорила. — Ты же сам знаешь, кто.
— Нет, — возразил К. — Ничего я не знаю. Потому что нет ничего достоверно известного.
— Есть, — упрямо возразила Фрида.
— Нет, — повторил К. — Для кого другая гостиница?
— Опять затеваешь свою игру!
— Ну да, конечно! — выдержка начала изменять К. — Я тут пою и пляшу и корчу рожи. Ведь так ведет себя тот, кто играет? А какой текст я должен произносить?
— Свой, — ответила Фрида.
К. удивленно уставился на нее.
— Мой текст, — задумчиво произнес он. — А ты говоришь твой текст... Да, именно это мы должны делать. — Он посмотрел на свою сумку. — Если бы я только знал текст. Какой он, мой текст? Я никогда его не видел. Он всегда представлял собой истории, произошедшие с другими, мысли других, заповеди других. — К. бросился вытаскивать из сумки вещи, которые только что сложил в нее.
— Моя рубашка. Моя? Это моя рубашка? Это мои руки ее достают, это мои руки сжимаются в кулаки? Я — это я? Прошлой ночью, когда мы говорили о любви, наверное, можно было найти ответ на вопрос, что такое любовь: свободное узнавание себя в другом человеке, свободное от чужих мнений и взглядов. Быть принятым таким, какой ты есть.
— Прекрати, — без всякого выражения сказала Фрида.
— Почему? Я нарушил какую-то инструкцию?
— Ты меня пугаешь.
— Браво! — К. опустил руки. Иногда, в прежние дни, когда он искал свою мать, когда ждал ее, стоя за дверью отцовского кабинета, именно эти слова обрушивались на него: «Мама, это я. — Ты меня пугаешь. — Я искал тебя. — Нельзя так пугать меня лишь из-за этого. — И его умоляющие глаза: неужели это так ужасно — увидеть меня... — Конечно, нет, дорогой мой, но нельзя же так, вдруг, неожиданно... Неожиданно и без приглашения!» Вот и здесь все говорили с ним точно так же. К. взмахом руки отбросил воспоминание. — Типично женская манера: не имея других аргументов, заявлять: ты меня пугаешь! Все сложности сразу взваливаются на другого.
— О нет, это типично мужская манера — все вот так толковать! — воскликнула Фрида. — Это мужчины обижаются, если все вокруг вертится не вокруг них!
Скажите, пожалуйста! А как же Кламм? — подумал К. Значит, правильно — всего требовать и ничего самому не давать. Но Кламма она любила, если, конечно, верить рассказам; следовательно, его, К., она не любила. Итак, это выяснено. Ну и ладно. Это освобождает его от любых обязательств. Он свободен. Но, бросив взгляд на Фриду, последний взгляд, — так он думал, — К. почувствовал, что окончательность этого итога ему тяжела.