Захлопнув дверь, он снова спросил:
— В кабак или в комнату?
— Разве ты занял место Кламма, чтобы иметь право этого требовать? — Фрида была смертельно бледной и говорила так тихо, что К. едва расслышал ее.
— Куда Кламму до меня! — К. словно опьянел. — Это он занимал мое место — когда был с тобой в той комнате.
— Хорошо, если хочешь... — без всякого выражения прошептала Фрида. — Только прошу тебя... — и она опустилась на колени, но, прежде чем успела сказать еще хоть слово, К. закричал:
— Ты что, вот так же стояла на коленях перед Кламмом?! Чтобы он с тобой развлекался, чтобы получал удовлетворение и чтобы удовлетворял тебя?!
— Я только прошу, — запинаясь пробормотала Фрида, — не говори таким тоном. Мы приходим, когда нас зовут, не имея ни малейшего желания. Нам не подобает желание.
— Ах вот, значит, как это было, — К. мгновенно успокоился. — Желание! Замок заставил вас отказаться от желаний, даже невинные желания того, другого, человека Замок превратил в его вину. И в то же время Замку нужно, чтобы тот, другой, чего-то желал, это нужно Замку, чтобы в той истории тот, другой, К. был перед тобой виноват.
— Но ведь это никакая не история, — все так же шепотом сказала Фрида.
— Тем хуже. Потому что в таком случае нам придется идти дальше.
В зале не было часов, однако К. показалось, что он слышит какое-то странное тиканье, потом он сообразил, что звуки раздаются у него в ушах, это был стук его собственного сердца. Он устало опустился на пол рядом с Фридой, и усталость заставила его постепенно успокоиться. Он лег и задремал, но приятное состояние на грани сна и бодрствования продлилось недолго. Холод разбудил К. Он сел. Было темно, только над дверью горела керосиновая лампа, еще одна лампа тускло светилась над стойкой. В полутьме он разглядел Фриду, нет, скорей ее тень, она неподвижно стояла на коленях, боясь пошевелиться. Все остальное было неразличимо и тонуло во мраке. К. почувствовал глубокий стыд и виновато опустил голову. Он сказал все, что следовало, даже больше — то, чего нельзя было говорить, и теперь хотел одного — остаться в одиночестве; но чем же было виновато в его, К., жизни это хрупкое, тщедушное создание? Разве она в ответе за Деревню, ведь она не отвечает даже за свою собственную жизнь, — достаточно вспомнить, о чем она рассказала недавно, в школе. А он все-таки заставил ее искупить то, в чем была вина других. И снова он подумал: Фрида, Фрида... Ее имя явилось как символ всех былых и всех будущих представлений о жизни, которой он никогда не жил и никогда не будет жить. Как бы прося о прощении, он протянул Фриде руку, и снова, как в тот раз в распивочной постоялого двора «У моста», рука Фриды была робкой, холодной, но такой же мягкой. Он бережно сжал ее и в этот момент особенно остро почувствовал свою вину, потому что это пожатие было большей ложью, чем любая ложь, которую можно выразить словами, и еще потому, что нужные слова, если они вообще были, к нему не шли, и, отчетливо понимая, что сказать их обязан, он не хотел их произносить. Он ощущал только усталость и глубокое внутреннее безразличие ко всему, что бы ни случилось.
И тут в глубине зала раздался звон. По-видимому, разбили что-то стеклянное. Фрида вздрогнула, как ребенок, застигнутый на дурном поступке, К. обернулся и увидел шедшую к ним из темноты девушку в странном наряде. Она терла заспанные глаза.
— Мне поручили ждать тут, — сказала она. -Я, кажется, задремала. А теперь вот лампу разбила. — Все это она произнесла таким тоном, словно хотела сказать: если кто и виноват в случившемся, так это вы оба.
— Пепи! — ахнула Фрида.
— Ну да, это я, — не без важности ответила девушка. — Мне второй раз предоставили твое место.
— Быть не может! — взволновалась Фрида. — Это невозможно!
К. неправильно понял ее волнение, решив, что оно вызвано тем, что Пепи застала их вдвоем.
— Она спала, — негромко сказал он, желая успокоить Фриду. — Если она вообще что-то слышала, то наверняка ничего не поняла. Да и вряд ли могла что-то разглядеть в темноте, — горят ведь всего две лампы на все помещение, а оно, кажется большое.