В середине апреля вспыхнула весна — вспыхнула яростно и неукротимо, буквально за ночь. Когда Валька ложился спать, было пасмурно и темно, дождь поливал вновь почерневшие ветки деревьев и небо было закрыто тучами. А когда он открыл глаза — в окна лупило солнце, сходили с ума птицы, сияла свежая зелень листьев и синело небо, а снаружи орал и ухал Михал Святославич- они с Витькой поливались водой из колодца. Лаял Белок.
— Весна, — сказал Валька, садясь на постели и широко открывая глаза. — Граждане, это настоящая весна!..
…Русская штыковая — подписал Валька триптих. В левой его части почти весь план занимало лицо солдата: немолодое, усталое, бронзово-загорелое, с пшеничными усами. В глазах солдата не было ни страха, ни злости — только спокойная готовность. Тут же был виден его грязный, костистый кулак со сбитой кожей, которым он примыкал штык. На штыке ярко горела звезда блика. За солдатом виднелись другие — они сидели и стояли на колене, во что-то вглядываясь, напряжённо согнулась спина офицера в белой рубахе с тёмным пятном между лопаток — но основное внимание притягивали к себе именно лицо, кулак и штык.
В центре огромное пёстрое море восточного отряда, щетинясь пиками, ружьями и клинками, кипело внизу крутого спуска — и как раз замерло в своём кипении. На верху спуска высилась фигура офицера — совсем мальчишки, с поднятой в тонкой руке (рукав грязной гимнастёрки съехал до локтя) саблей; он стоял вполоборота и что-то кричал назад. А за его спиной поднимались искрящиеся стебли штыков — самих людей ещё не было видно, но от этого впечатление только усиливалось.
И в правой части тонкая редкая линия русских солдат в бешеном разбеге сминала и гнала безликую орду: только кое-где всплывало искажённое ужасом лицо, беспомощный взмах широкого рукава, поднятые руки… Солдаты кололи и били прикладами. На всей части картины было только четыре отчётливых, как бы схваченных стоп-кадром пятна: кряжистый усач позади атакующей линии держит на руках офицера в залитой кровью рубахе, и тот, подняв руку с саблей, указывает солдату — да вперёд же!; невысокий вёрткий солдатик, вырвав левой рукой хвостатое знамя-бунчук у огромного янычара, ловко бъёт его кулаком "напересёк сердца" — и янычар уже валится беспомощной тяжёлой грудой, задрав бороду; роскошно одетый паша, воздев в руках зелёную книгу, потрясает ею перед бегущими — но ясно по его лицу, что сейчас и он бросит Коран, побежит вместе со всеми, спасая свою шкуру; рыжий атлет в алом мундире — холёное молодое лицо с бакенбардами искажено яростью и гневом — рукоятью длинного палаша бьёт по головам бегущих мимо турок, с левой стреляет в русских из револьвера — и тоже видно, что он никого не остановит уже и ничего не исправит…
Он закончил рисунок только вчера. Когда ещё вроде бы не было весны, и даже витька, сидя у стола, писал какие-то зимние стихи, хотя и хорошие, но — зимние.
Но сейчас всё виделось совсем по-другому. Ожесточённо растираясь полотенцем после "душа", который ему устроили во дворе, едва он туда высунул нос, Валька снова осмотрел свою картину и остался доволен. Бросив полотенце на постель, мальчишка подсел к роялю — подарку загадочного "дяди Саши". Впрочем, сам Валька почему-то был уверен, что это презент от Президента.
На рояле Валька играл нередко — Михал Святославич любил послушать классику. А вот у Витьки имелось стойкое предубеждение против неё, которое Валька старался перебороть, "задалбывая музыкой", как грубо говорил поэт. Впрочем, лесник и Витька ушли в Гирловку до вечера, и Валька хотел поиграть "для себя".
Хотел — пока не положил пальцы на клавиши. И так и застыл. Надолго. Почти на час. Потом Валька решительно встал. Подошёл к компьютеру, включил принтер, быстро покопался в Интернете и стал распечатывать листы нотной бумаги, отрешённо глядя на то, как разлинованные прямоугольники вылезают из урчащего аппарата. Когда их набралось достаточно, мальчишка отключил аппаратуру, одним ударом сбил разрозненную стопку в ровную, взял карандаш и подсел обратно за рояль. Снова долго сидел, кусая губы и временами помахивая в воздухе рукой. А потом — начал играть. Рваными кусками, то морщась и скалясь, как от боли, то покрывая листы строчками знаков.