– Пусти-и, – отмахивался пьяный мужичонка, – пусти-и, Митрий! Не замай… Сыпь на серёдку… Слобода вышла.
– …Взять бы их в приклады!
– …Смотри, Оля, знамя какое… Буквы-то золотые: «Российская социал-демократическая…» Ах, Господи, как толкаются!
– Осади, осади назад!
– Проходите, господа, убедительно прошу – проходите!
– Ишь, фараоны…
– Граждане, в этот знаменательный день, когда ряды пролетариата…
– Правильно! Ах, дуйте-те горой! Разодо-олжил!
– …Знамя рабочего класса…
– Проходите, не задерживайтесь!
– Ох, батюшки, мальчонку задавили! Отцы мои…
– Сторонись, тётка!
…Любопытные всё прибывали.
На тротуарах становилось тесно. Гул перекрёстных фраз, отрывистых восклицаний стоял над толпой.
…Между тем, демонстранты медленно, но уверенно подвигались по улице. Путь пока был свободен.
В их рядах преобладали молодые безбородые лица. Сотни глаз блестели юношеским энтузиазмом.
В первом ряду выделялся молодой рабочий, нёсший знамя. Его руки, чёрные от копоти горна, крепко сжимали древко. Лицо, побледневшее от внутреннего волнения, хранило отпечаток глубокого чувства…
– Товарищи – Марсельезу!
И сразу сотни голосов бросили в морозный сухой воздух зажигающие слова песни.
«Отречёмся от старого мира»…
Было странно, жутко и грустно слышать огненные, полные призыва слова в холодном тумане зимнего дня, среди враждебно притаившейся улицы с её безграмотными вывесками, с самодовольно-аляповатой архитектурой купеческих домов…
– Вставай, поднимайся! – гремела песня.[1]
И казалось, что все эти молодые, смелые, горячие люди, так открыто поднявшие знамя протеста, стучатся в какие-то крепко запертые двери.
Стучатся, но не получают ответа…
…Морозный туман напоминал о сумрачном кошмаре обывательщины, в котором коснел город.
…Море голов на тротуарах вдоль улицы, в переулках, сливалось в одно целое – тупо-равнодушное и мёртвое…
…Марсельеза замолкла. На смену ей поплыли звуки Варшавянки.
…Старый город сторожко и враждебно молчал. Волна новой молодой жизни катилась по его улицам, как по каменистому руслу.
…Где-то вдали глухо раздался сигнальный рожок.
С боковых улиц ему ответил другой…
Толпа любопытных всколыхнулась и отпрянула к стенам домов.
Тротуар опустел – точно ветром смело.
Тревога передавалась от одного к другому.
– Казаки!
Страшное по своему значению слово.
– Казаки… Сейчас атакуют!..
Глава XXII
В тихие сумерки
…После описанных событий прошло несколько недель.
Жизнь города постепенно входила в свою колею.
Итоги первого открытого выступления были очень печальны.
В одиночках местной тюрьмы прибавился не один десяток новых жильцов.
…За городом, на кладбище, появилась свежая могила…
В неё опустили рабочего, который нёс знамя в день демонстрации[2]…
Из членов кружка, близко стоявших к комитету, были арестованы трое.
… Ремневу теперь прибавилось работы. Он отказался от урока в семье Косоворотовых и с головой погрузился в партийные дела…
…Весна в этот год обещала быть ранней…
В начале марта стояли тёплые ясные дни.
…Сильно капало с крыш.
Деревья городского сквера покрылись почками…
По вечерам тянул влажный южный ветер.
…Весна шла.
…Каждый день громыхали поезда, унося на далёкие поля Маньчжурии новые и новые эшелоны…
А навстречу им медленно ползли зелёные вагоны со скорбным знаком красного креста…
В эти тревожные, тяжёлые дни в доме Косоворотова жизнь шла по заведённому порядку, который нисколько не был нарушен возвращением старшего сына. Последний, впрочем, и не выходил из отведённого ему флигеля.
Здоровье его, благодаря изменившимся жизненным условиям и лечению, значительно поправилось.
С отцом он виделся редко. Старик Косоворотов был у него всего три раза.
Зато часто навещали сёстры, в особенности Ниночка. Она почти каждый вечер приходила во флигель и подолгу беседовала с братом. Через её посредство он пользовался книгами из городской библиотеки.
…При последнем свидании с сыном старик Косоворотов между прочим сказал следующее:
– Сиди пока во флигеле… Поправишь здоровье, к делу тебя представлю. Разумеется, если захочешь работать… Приказчиком на хлебную ссыпку в село пошлю… При деле-то актёрская дурь скорее из головы выйдет! Поработаешь. На свои кровные денежки костюм справишь… Тогда и в дом милости просим. О старом и поминать не станем. Так-то, сынок!