Как обстоит, однако, дело с моим утверждением насчет гражданской войны в Финляндии? В момент открытия военных действий можно было предполагать, что Москва хочет, при помощи «маленькой» карательной экспедиции, добиться смены правительства в Гельсингфорсе и установить с Финляндией те же отношения, что и с другими Прибалтийскими странами. Назначение правительства Куусинена в Териоках показало, однако, что планы и цели Москвы другие. Появились сообщения о создании финской «Красной армии». Разумеется дело могло идти только о небольших формированиях, насаждаемых сверху. Появилась программа Куусинена. Появились первые телеграммы о разделе крупных земельных владений между бедными крестьянами. В совокупности своей эти сообщения свидетельствовали о приступе Москвы к организации гражданской войны. Разумеется, это гражданская война особого типа. Она не возникает самопроизвольно из народных глубин. Она не ведется под руководством финской революционной партии, опирающейся на массы. Она вносится извне на штыках. Она контролируется бюрократией Москвы. Все это мы знаем, и об этом мы писали, когда речь шла о Польше. Но тем не менее дело идет именно о гражданской войне, об апелляции к низам, к бедноте, о призыве их экспроприировать богачей, изгонять их, арестовывать и пр. Я не знаю для этих действий другого имени, как гражданская война.
«Но ведь гражданская война в Финляндии не развернулась, — возражают вожди оппозиции, — значит ваши расчеты не оправдались». При поражении и отступлении Красной армии, отвечаем мы, гражданская война в Финляндии, под штыками Маннергейма, не могла, разумеется, получить развития. Этот факт есть аргумент не против меня, а против Шахтмана, ибо показывает, что в первый период войны, когда дисциплина армий еще крепка, организовывать восстание, да еще на два фронта, гораздо легче из Бронкса, чем из Териок.
Поражения первых отрядов Красной армии мы не предвидели; мы не могли предвидеть, какая степень безголовости и деморализации царит в Кремле и на верхах обезглавленной Кремлем армии. Но, все-таки, дело идет пока лишь о военном эпизоде, который не может определять нашу политическую линию. Еслиб Москва, после первого неудачного опыта, вообще отказалась от дальнейшего наступления на Финляндию, то и самый вопрос, который сегодня застилает от глаз оппозиции всю мировую обстановку, был бы снят с порядка дня. Но вряд ли на это есть надежда. Если бы, с другой стороны, Англия, Франция и Соединенные Штаты, опираясь на Скандинавию, помогли Финляндии военной силой, то финляндский вопрос растворился бы в войне между СССР и империалистскими странами. В этом случае, надо полагать, даже большинство оппозиционеров вспомнило бы о программе Четвертого Интернационала.
Однако, оппозицию сейчас интересуют не эти два варианта: прекращение наступления со стороны СССР или начало войны между СССР и империалистскими демократиями. Оппозицию интересует изолированный вопрос о вторжении СССР в Финляндию. Из этого и будем исходить. Если второе наступление, как надо полагать, будет лучше подготовлено и проведено, то продвижение Красной армии вглубь страны снова поставит вопросы гражданской войны в порядок дня, притом более широко, чем во время первой, позорно провалившейся попытки. Наша директива, следовательно, сохраняет полную силу, пока в порядке дня остается самый вопрос.
Что предложит, однако, оппозиция в случае успешного вторжения Красной армии в Финляндию и развития гражданской войны в этой стране? Об этом оппозиция, видимо, совершенно не думает, ибо она живет изо дня в день, от случая к случаю, цепляется за эпизоды, за отдельные фразы из передовой статьи, питается симпатиями и антипатиями, создавая себе, таким образом, суррогат платформы. Слабость эмпириков и импрессионистов всегда особенно наглядно проявляется при подходе к «конкретным политическим вопросам».
Во всех шатаниях и метаниях оппозиции, как они ни противоречивы, есть две общие черты, которые проходят от высот теории к самым мелким эпизодам политики. Первая общая черта — отсутствие цельной концепции. Оппозиционные лидеры отрывают социологию от диалектического материализма. Они отрывают политику от социологии. В области политики они отрывают наши задачи в Польше от нашего опыта в Испании; наши задачи по отношению к Финляндии — от нашей позиции по отношению к Польше. История превращается в ряд исключительных случаев, политика — в ряд импровизаций. Мы имеем в полном смысле распад марксизма, распад теоретического мышления, распад политики на основные элементы. Эмпиризм и его молочный брат, импрессионизм, господствуют по всей линии. Вот почему идеологическое руководство принадлежит вам, т. Бернам, как противнику диалектики, как эмпирику, который не стесняется своего эмпиризма.