— А к жене вы тоже вернётесь вчетвером? — спросил Граве.
Я замялся. Верно, это затруднение я не обдумал. Не страшно, если в Шаре будет четыре одинаковых корреспондента, все с длинным носом и покатым лбом.
Но на Земле им будет неуютно. У всех одинаковые воспоминания, все четверо будут считать себя мужьями моей жены, хозяевами моей квартиры, авторами моих книг.
— Мы бросим жребий, кому возвращаться, — сказал я бодро. — Один поедет сразу же, прочие задержатся здесь, будут собирать материалы.
— И скучать не будут?
— По-моему, наш Человек вовсе не рвётся на свою разлюбезную Землю, — съехидничал Гилик. — Он за любовь на расстоянии. Сочувствует непросвещённым землякам, но жить предпочитает с нами, в высококультурном небе.
Жизнь прожить в Звёздном Шаре? Весь век быть зевакой в музее, копить материалы, учиться и учиться? А учить когда, когда отдавать накопленные материалы? Нет, нет, я здесь временно, я космический корреспондент. Насобираю сведений и засяду за машинку, отчёт писать. Но нелепо уезжать сейчас, в самом начале, уподобиться студенту, бросающему институт после первого семестра.
Однако это не значит, что я не скучаю, не мечтаю о возвращении. Каждый вечер перед сном, если только выдаётся четверть часика свободных, мысленно смакую возвращение. Вот я на вокзале, из Ленинграда приеду же, спешу по подземному переходу в метро, с удовольствием вдыхаю запах сыроватой штукатурки. Покачиваются синие вагоны на стыках, пассажиры покачиваются в лад. Все настоящие люди, и без анапода выглядят людьми, и пахнут по-людски, и разговаривают по-человечески. И я покачиваюсь с ними в одном ритме — равноправный пассажир, смотрю, как прыгает кабель вверх-вниз на полуосвещённых стенах, жду, пока не замелькают за окнами розово-мраморные лотосы. Лотосы — это моя станция! Тоннель всасывает синие вагоны, а я торопливо скольжу меж лотосами, бегу по шахматному полу, розовому с серым.
До чего же приятно перебирать подробности!
Преодолевая упругий ветер, открываю дверь из вестибюля на площадь. Справа киоски, и слева киоски — цветочный, справочный, газетный. Приветливый инвалид предлагает сегодняшние. Газеты как газеты — бумажные и все одинаковые. Общественные газеты, не эгоистические листки звёздного информатория. Мороженщицы в белых халатах поверх ватников, поёживаясь от холода, предлагают “стаканчики” и “на палочке”. Мимо, мимо! У чугунной решётки не забыть бы посмотреть направо. Осторожно, переход! Земные машины не умеют перескакивать через прохожих. Дальше сад, наполненный мамами и колясочками. Подъезд номер три. Крутая обшарпанная лестница. Отчаянное воззвание на эмалированной пластинке: “Дети, не допускайте порчи стен, окон, дверей и перил в лестничной клетке!” Скорее, скорее, как лениво тянется лифт на шестой этаж! От звезды к звезде я перемещался в зафоне проворнее. Рыжая дверь с потускневшей латунной планочкой. Моя фамилия! Не снята! Звоню! Переминаюсь от нетерпения! Ох, знакомая походка. “Кто там?” Отвечаю: “Свои”. Жена открывает, круглолицая, круглоглазая, милая такая! Ахи, охи, вздохи, слезы, упрёки: “Где был, почему не писал, разве можно так?” И тут же волнение: “В доме шаром покати Я сейчас в магазин, одна секундочка”. Как будто самое главное на свете: немедленно накормить до отвала.
Это вариант оптимистический, оптимальный. Сладкие мечты!
Есть и другой вариант: грустный,
Те же колонны-лотосы, те же мороженщицы в халатах, чугунная решётка, мамы с колясочками. “Дети, не допускайте порчи…” Журчит лифт, перевожу дух. Звонок…
За дверью шаги, непривычные, тяжеловесные.
Открывает незнакомец. Пожалуй, он напоминает меня немного. Комплекция, проседь, горбатый нос, лоб покатый. У моей жены стойкий вкус.
— Вам кого?
Называю жену по имени-отчеству.
— Тебя тут спрашивают, Леля.
Круглолицая, круглоглазая. Но ни ахов, ни охов. На лице испуг. Недоумение. И поджатые губы. Овладела собой.
— Зайди, поговорим.
Сажусь как гость у собственного стола. Локоть кладу на плексиглас. Отодвигаю какие-то книги о контрапункте и полифонии. Сроду не разбирался в музыке.
— Поговорим спокойно, — говорит она. — Ты сам виноват. Я не спрашиваю, где ты был и с кем, это меня не касается. Но Он, — кивок на горбоносого, — хороший человек и хорошо относится к мальчику. Костя привык считать его вторым отцом. Незачем вносить сумятицу, склеивать разбитое, заново травмировать ребёнка. Лучше тебе не приходить сюда. Останемся друзьями.
— Ты бы к столу пригласила человека, — говорит Он со снисходительным добродушием победителя.
Кирпичиной бы его. Не трахну. Интеллигентное воспитание.
И выхожу, скрипя зубами, на лестничную клетку, где дети не допускают порчи.
Если день в космосе был удачен, побеждает радужный вариант. Если я устал или нездоров, преобладает меланхолический. Но в тот вечер после разговора с Граве я больше думал о расписании экскурсий. Итак: Галаядро, атом, подпространство, надпространство.
А поутру, разлепив глаза, опять увидел Граве.
— Вставай скорей, Человек. С тобой хочет говорить председатель Диспута.
Пока Граве ведёт меня по никелированным коридорам, лихорадочно собираю мысли. Такой редкий случай, а вопросник не заготовил. Ладно, положусь на вдохновение. Перед дверью нацепил анапод. Интервью надо вести на равных, разговор человека с человеком. Не отвлекаться на рассматривание. Уходя, сниму анапод, погляжу, каков есть этот звёздный Дятел.
И чуть не брякнул: “Здравствуйте, Артемий Семёнович”!
Очень уж похож был (в анаподе). Как вылитый мой учитель. Видимо, совершенно одинаковые характеры. Потом уж я заметил ванну вместо письменного стола. Водным был тот космический Дятел.
— Как вам понравилось у нас? — спросил он.
Я ответил в том смысле, что мои сложные впечатления не укладываются в схему “нравится — не нравится”.