— Выберите песенку, мистер Рейни,— сказал он.— Любую старую песню.
— Вы их коллекционируете? — спросил Рейни.
— Раньше я давал их напрокат. Иногда продаю коллекционерам. Видите ли, мое положение не позволяло мне приобрести музыкальные автоматы.
— Как их у вас много! — сказал Рейни.
— Вот эти,— сказал мистер Клото, поднимая плетеную сумку, полную пианольных цилиндров,— принадлежали миссис Бро.
— Кому? — переспросил Рейни.
— Вы забыли, мистер Рейни. Миссис Бро была моей жилицей. Дама, которой вы оказали участие на той неделе.
— Да-да...— сказал Рейни.— Я забыл ее фамилию.
— Очевидно, в отделе вас совсем загоняли. Они задают столько работы вашему чувству ответственности, что от постоянного употребления оно, пожалуй, совсем износится.
— Фамилии...— сказал Рейни.— Я их как-то не запоминаю;
— На сумму, вырученную за ее имущество, мы обеспечили миссис Бро духовкой. У нее было много вещиц того рода, которые сейчас в моде у молодых интеллигентов. Старинных вещиц.
— Духовкой?
— Духовкой,— сказал мистер Клото.— Нишей на кладбище. — А, да,— сказал Рейни.
— Давайте-ка восстановим ваши былые связи,— доброжелательно сказал мистер Клото.— Посмотрим, не удастся ли нам сегодня воззвать к вашему чувству ответственности. Кто сегодня должен пожать плоды вашей профессиональной компетентности?
— Мистер Хоскинс,— сказал Рейни. С глазами у него было что-то неладно.
Мистер Клото кивнул.
— Да будет это мистер Лаки Хоскинс.
Он встал, и Рейни вышел вслед за ним на внутреннюю лестницу, зажатую между красных стен. Они поднялись по трем маршам и вошли в коридор, где красная краска на узловатых досках превратилась з розовую облезающую корочку и где вечернее солнце, пробиваясь сквозь щели в стене, перекидывало через покатый пол коридора мостики оранжевых лучей.
Мистер Клото остановился перед одной из дверей, прислушался и постучал по розовой филенке.
— Кто-то стоит у двери,— произнес голос внутри.— Кто-то стоит у двери.
— Это мистер Клото,— бодро отозвался мистер Клото.
Когда дверь отворилась, они увидели высокого, темно-коричневого, сутулого мужчину, который, прищурившись, с опаской всматривался в розовый свет. Он был чудовищно толст; живот под белой рубашкой вздувался и обвисал. Ниже пояса полосатые брюки бугрились на складках жира. У него была только одна рука. Пустой рукав против обыкновения не был пришпилен к груди, а торчал потным комком под мышкой.
— Клото, чего тебе надо? — спросил мистер Лаки Хоскинс.
Он заглянул за плечо мистера Клото и увидел у стены Рейни.
— Ну вот,— спросил он печально,— какой еще неприятности мне ждать?
— Что ты, Лаки,— сказал мистер Клото.— Этот джентльмен — никакая не неприятность. О нет! Он пришел поговорить с тобой от имени правительства и своего собственного чувства ответственности. Он социолог.
— Я не отниму у вас много времени, мистер Хоскинс,— сказал Рейни.— Мы проводим обследование тех, кто получает пособия в системе социального обеспечения. Мне нужно только узнать несколько цифр, и мы оставим вас в покое.
Мистер Хоскинс, мягко качнувшись, отодвинулся от двери и сел на краешек кровати. Окна в комнате не было. Над кроватью за решетчатым световым люком слышалось воркование голубей. На стене тускло горела единственная электрическая лампочка. На стульях и тумбочках в разных углах комнаты валялся скопившийся за четыре-пять дней мусор; замасленные бумажные тарелки с куриными костями, смятые пакеты из-под жареного картофеля, пустые мешочки из-под арахиса, смятый жирный станиоль. Под раковиной виднелись две высокие стопки иллюстрированных и детективных журналов, а за ними — большие винные бутылки. На кровати возле мистера Хоскинса лежал обложкой вверх раскрытый журнал. На обложке два штурмовика, злорадно ухмыляясь, грозили обнаженной связанной блондинке хлыстами из колючей проволоки.
Хоскинс мягко и ритмично покачивался на кровати; размеренное натяжение пружин под-его весом словно гипнотизировало его.
— Так какие же пособия вы получаете? — спросил Рейни.
— Я получаю пятьдесят долларов от армии,— сказал Хоскинс.
— И еще от местного отдела социального обеспечения?
— Да, сэр. Каждый месяц.
Хоскинс проследил за взглядом Рейни, охватившим журналы и бутылки.
— Деньги обеспечения я на выпивку никогда не трачу,— сказал он.— Я знаю, что это запрещается. Я трачу только деньги, которые мне платит правительство.
— Да, конечно,— сказал Рейни. Он вынул из папки зеленый бланк и сел на стул.
— Подрабатываете ли вы?
— Он не подрабатывает,— сказал мистер Клото.— Это же его правая рука — та, которой нет.
Лаки Хоскинс покачивался на пружинах и согласно кивал.
— Вы потеряли ее на войне? — спросил Рейни.
— Да, на войне.
— Но в таком случае вы должны были бы получать гораздо больше— сказал Рейни инстинктивно оборачиваясь к мистеру Клото.— Пятьдесят долларов в месяц — это слишком мало при таком увечье.
Мистер Клото улыбнулся, словно вспомнил былые славные дни.
— Лаки был красивым и бравым солдатом,— сказал он с удовольствием.— Он был сержантом и чемпионом по боксу.
— В Панаме,— сказал Лаки Хоскинс сдержанно.— Сперва в среднем весе. Потом в тяжелом. Я был там чемпионом в тяжелом весе с тридцать шестого года по тридцать девятый.
— Долго вы служили в армии?
— Четырнадцать лет,— сказал Хоскинс.
— И где вы были ранены?
— Мистер,— сказал Хоскинс,— я вам сказал, сколько я получаю. И больше я не требую — больше того, что мне платят.
— Лаки Хоскинс, ну-ка расскажи свою историю! — распорядился Клото с притворной строгостью.— Этот джентльмен пришел, чтобы слушать.
— Мистер Хоскинс,— сказал Рейни.— Сейчас есть пособия, которых, возможно, вообще еще не было, когда вас демобилизовали. Есть программы помощи ветеранам-инвалидам, про которые вы, возможно, даже и не знаете. Может быть, я смогу вам как-то помочь.
— Толку от разговоров не бывает,—сказал Хоскинс,—а вот неприятности случаются.
— Его произвели в сержанты, когда началась война,— сказал мистер Клото.— Он служил в черном саперном полку в зоне канала. Его произвели в сержанты, перевели в другой черный полк и послали на войну. Потом они отправились в Италию, и бедному Лаки оторвало руку.
— Я строил дорогу от Кокасола-Филд до колонии прокаженных. Всю эту дорогу строил я.
— Расскажи ему, что случилось в Италии, Лаки. Расскажи, как рассказывал мне.
— Все вышло из-за отпусков,— сказал Лаки Хоскинс, мягко приподнимаясь и опускаясь на кровати.— Ребята рвались в Неаполь, а пропусков не давали.
Они слушали скрип пружин.
— Мы стояли под Кассино, пока артиллерия выбивала немцев, и тут прошел слух, что нас хотят отправить на передовую. Рядом с нами была пара подразделений — белых подразделений, и мы знали, что они получают отпуска, а нам отпусков не давали. Старик заставлял нас копать без передышки по десять—двенадцать часов кряду, а вечером мы сидели у себя в лагере, прохлаждали задницы и смотрели, как грузовики увозят наших соседей в Неаполь. А нас они не пускали даже в паршивый городишко, который мы раскапывали. Все подразделения в долине отводили душу, только не мы. Понимаете? Нам отпусков не давали. Ребята совсем дошли. И я тоже.
Ну, с Кассино у них застопорило, и другим подразделениям они тоже перестали давать отпуска, так что по всей долине стон стоял. Потом в роте, которая стояла дальше по долине, узнали, что их на этой неделе пошлют на передовую, и они начали требовать отпусков.
На другой день они кончили копать и все, кроме дежурных, переоделись в парадную форму и поперли все вместе вон из лагеря. Дежурный по части вызвал две роты военной полиции. Ну, эти ребята идут по дороге в город, а военные полицейские кричат им, чтоб они остановились. А они все идут и кричат, чтобы те стреляли: все равно им помирать, ну, так хоть душу отведут перед смертью. И не остановились, а полицейские только рты поразевали — смотрят друг на друга и стоят. Так и дали им пройти. Потом они, гады, всю ночь вылавливали этих ребят. А утром про это узнала вся долина.