— Кафе «Ребел»,— сказал Рейнхарт.
— Кафе «Ребел»? — вежливо переспросил сенатор Арчи Раис.— Вы, по-видимому, немало времени провели в этом кафе. Или там виски разбавляют один к десяти?
На складном столе посреди шатра стояла бутылка «Старой смеси». Рейнхарт подошел и стал смотреть, как свет фонаря просачивается сквозь жидкость, отбрасывая волнистые тени на стопки бумаги рядом с бутылкой. От шума снаружи стены и потолок надувались огромными противными пузырями текучего брезента. Рейнхарт потрогал пальцами грудь и ничего не почувствовал. Он смотрел на бутылку.
— Рейнхарт! — позвал чей-то голос.
Кто это крикнул: «Рейнхарт»? Он повернулся на звук, и в его исходной точке увидел Бингемона и Кинга Уолью, которые смотрели на него.
— Поди-ка сюда, приятель,— сказал Бингемон. «Мистер Бингемон — это зрелище»,— подумал Рейнхарт.
— Какого черта, дружок? — ласково спросил мистер Бингемон.— Вы же не пьяны, а?
— Нет,— сказал Рейнхарт.— Я не пьян. Вот увидите. Мистер Бингемон замигал, уставился на него и расхохотался.
— Сукин ты сын,— сказал он Рейнхарту.— Можешь быть уверен, я с тебя глаз не спущу. Бьюсь об заклад, ты себя покажешь.
— Да, покажи себя, дружок,— хрипло сказал Кинг Уолью,— и мы тебя расцелуем.
Красные и белые зловещие кольца плавали над их головами. Рейнхарт смотрел на них с торжественной серьезностью.
— Он сегодня на взводе,— сказал Бингемон.— Черт подери, с этими сукиными детьми надо держать ухо востро, когда они слишком развеселятся. Я хочу сказать, что ты опоздал на час, рыло!
— Да,— сказал Рейнхарт, посмотрев на часы, которых, как он прекрасно знал, на его левом запястье не было. Когда-то у него были часы, вспомнил он, но он их заложил.— Извините.
Бингемон и Уолью вышли на эстраду. На их месте короткими прыжками возник Джек Нунен. «Он будто перекроил себе лицо,— подумал Рейнхарт,— сырость вокруг глаз, а рот и нос словно заново наклеены».
— Я решил подождать, пока они уйдут, чтобы сказать вам вот что,— объявил Джек Нунен.— Вы здорово вляпались. Знаете, что сказал Бингемон? Он сказал, что убьет вас, если вы его сегодня подведете. Так и сказал: «Я его убью». И вполне возможно, что это — не для красного словца, Рейнхарт. Вы же его знаете. Я хочу сказать, что он может и вправду вас убить!
— Джек,— сказал Рейнхарт.
— Что? — слезливо спросил Джек Нунен.
— Ничего, Джек. Ничего.
Он прошел в тот угол шатра, где Фарли-моряк нервно перелистывал пачку Исписанных листов.
— А! — сказал Фарли.— Рейнхарт, старина, ты впал в немилость, приятель. Тебя недолюбливают. Берегись Бингемона.— Он быстро посмотрел по сторонам.— Мы с тобой ведь будем стоять друг за друга, а? Пойдем рука об руку, верно?
— Конечно,— сказал Рейнхарт.— Нас водой не разольешь.— Он вышел на эстраду и уставился на толпу, проходившую по яркой траве. Ирвинг стоял у края эстрады с проводом в руке.
— Видишь? — сказал Ирвинг, кивая в сторону горелок на перекрещенных лопастях.— Это крест. Они здесь сегодня зажгут крест.
— Знаю.
— Это уже не смешно. И всегда-то эта штука была не слишком веселой, но, знаешь, когда такое...— Он обвел рукой трибуны.— Такое собирается вместе, чтобы зажечь крест, я теряю sang froid[16]. Видишь ли... крест! Это же для меня.
— Брось, Ирв,— сказал Рейнхарт.— Только увидел крест и уже думаешь, что он для тебя. А он отчасти и для меня.
Над прожекторами во мраке невидимой Толпы бился гул, падавший на поле, как волны черного снега, или тень крыльев, или перекличка хищных птиц на ветру. Рейнхарт посмотрел на прожектора и увидел мертвые побелевшие глаза, подергивание тощих шей, окровавленную кость, терзаемую добычу — огромный стонущий птичник, клювы и когти.
— Ирвинг,— сказал он,— как ты думаешь, кого они там собрали? Ирвинг пожал плечами.
— Твоих поклонников.
— Верно,— задумчиво сказал Рейнхарт.— Абсолютно верно.
— Да,— сказал Ирвинг, рассматривая изоляцию провода, который он держал в руке.— По-моему, это уже не смешно.
Она шла за толпой вверх по бетонной лестнице под звуки старой песни, которую играл оркестр на поле. Толпа вела себя как в деревенской церкви: в приподнятом настроении, но серьезные, люди занимали места на скамьях.
Джеральдина подумала, что вот уже три дня она живет неизвестно как. В сумке у нее было четыре доллара и сигарета с марихуаной, которую ей дали калифорнийцы, жившие под ними на Сент-Филип-стрит. Еще у нее была четвертинка с жидкостью под названием «Мексиканский коньяк» и пистолет, купленный за восемь долларов. Это был однозарядный «даррел-ворлис» калибра 5,59; каждый раз, когда она дотрагивалась до сумочки или перекладывала ее из руки в руку, она ощущала под винилом железные косточки машинки.
Толпа вышла на открытый воздух, и при виде поля, огней, оркестрантов в костюмах с блестками из груди людей вырвался сладкий вздох. Джеральдина двигалась среди них, держась за перила. Да, крупную развели бодягу, крупнее ей видеть не доводилось. «Молодец, Рейнхарт,— подумала она, окидывая взглядом стадион,— конечно, тебе самое место на радио». Она спустилась на несколько рядов и села около трех немолодых женщин.
Если ты и днем не можешь с этим жить, то ты вообще жить не можешь. Во всяком случае, она; ей это не по силам. Тогда уж лучше, было остаться на полу в Галвестоне, в баре, который был залит ее кровью. «То дрожишь, то вздрагиваешь,— подумала она,— то деньки, то ночки, и голова кругом — бр-р. Нет, спасибо».
Оркестр на восточном краю поля заиграл «Обопрись на мощную руку». Там и сям на трибунах люди начали подпевать.
Чувства, от которых она избавилась, когда перестала быть ребенком, проснулись вновь: чувства вроде Страха Божьего, Священного Трепета. Но теперь они означали для нее только одно—смерть.
«Страшно,— подумала она.— Страшно, страшно, страшно». Она повторяла про себя это слово, а соседка пела о том, что надо положиться на Христа.
Она проводила время с человеком из Чарльстона; его очень растрогали шрамы на ее лице.
Она шла по Сент-Чарльз авеню под дождем, посередине улицы, и: полицейские топали за ней по одному тротуару, а по другому, пока не взошло солнце, за ней гналась мужеподобная лесбиянка.
Она напилась с каким-то мужчиной, который рассказывал ей о том, как они с приятелем отрезали у одного человека уши и прибили к макушке.
Она бродила где-то часами, и в ушах ее стоял тот звук, который она услышала, когда Коряга в первый раз полоснул ее по лицу; этот звук слышишь внутренним ухом. Боли от первого пореза она совсем не почувствовала, но звук был жуткий.
Ей снились мертвые младенцы. Ей снился мужчина с кастетом.
В какую-то минуту она вдруг разозлилась; она зашла в магазин и купила маленький пистолет, словно нуждалась в нем больше всего на свете. Потом похолодало. Она устала, и ей стоило немалых трудов держать голову прямо. Она ходила и искала Рейнхарта, но его нигде не было. Она подумала, что, может быть, ей удастся уснуть, если она найдет Рейнхарта; .она попросит его только посидеть в комнате, пока она будет засыпать. А больше ничего у него не попросит.
Страшно, страшно, страшно.
Соседка была низенькой и толстой; она печально осмотрела Джеральдину и улыбнулась.
— Пришла одна послушать этих замечательных людей? Джеральдина повернулась к ней.
— Ага,— сказала она.— Пришла одна послушать этих замечательных людей.
Две другие женщины поглядели из-за плеча подруги на Джеральдину.
Средняя наклонилась вперед и, глядя на Джеральдину блестящими глазами, доверительно спросила:
— Выпила малость, признайся?
— Нет,— сказала Джеральдина.— Не пила я.
—— А если выпила, то не нужно было приходить,— жизнерадостно произнесла соседка.— Выставить тебя надо.— Под ее глазами набухли белые мясистые бутончики.
— Я пришла послушать замечательных людей,— тихо сказала Джеральдина.— Отвяжитесь от меня к чертовой матери.
Три подруги задохнулись от возмущения.
— Где ты, по-твоему, находишься? — спросила средняя и встала. Из-под благопристойной внешности проглянули заматерелые деревенские месильщицы. Джеральдина сжала сумочку, нащупывая пистолет.