— Ты думаешь, зачем тебя сюда пустили?
Третья женщина, оглядываясь в поисках служащего, который мог бы выгнать Джеральдину, вдруг решила, что видит двух негров, появившихся в верхнем ряду.
— Ой, я вижу негров! — закричала она.— Я вижу двух негров наверху!
— Ничего удивительного,— сказала соседка Джеральдины.— Это безобразие. Прислали сюда наемных мерзавцев, чтобы все испортить. Кто тебя сюда прислал, бесстыжая? — спросила она Джеральдину.— Сколько виски дали тебе за это коммунисты?
Люди вокруг настороженно повернулись, словно собираясь вмешаться.
Женщина положила руку на плечо Джеральдины. Джеральдина с искаженным лицом сбросила с плеча руку женщины и вскочила.
Три женщины стояли и смотрели на нее, стиснув красные кулаки, пыхтя от ярости и злобы.
Джеральдина ушла, быстро поднялась по лестнице и в коридоре смешалась с толпой входивших. По серому коридору она добежала до следующей лестницы и спустилась в нижние ряды. В начале пандуса ей преградил дорогу молодой человек со значком «корпуса Возрождения» на лацкане. Джеральдина решила умаслить его.
— Кажется, я заблудилась,— застенчиво сказала она.— Я потеряла знакомого, с которым пришла.
Лицо молодого человека просветлело.
— Заблудилась? Такая большая девочка? А что у нас написано на билете?
— А он остался у моего знакомого,— сказала Джеральдина. «Маленький танец,— подумала Джеральдина.— Деревенский мальчик и деревенская девочка, разрешите пригласить». Она беспомощно хлопала ресницами.
Он пропустил ее на трибуны искать знакомого; она дошла до конца прохода и, перегнувшись через парапет, посмотрела на поле. Напротив нее на эстраде устанавливали микрофоны и камеры, и там она увидела Рейнхарта. Он стоял на краю эстрады, глядя на огни над головой и дымя сигаретой.
— Вот ты где, сукин сын,— сказала она тихо.— Эй ты, сукин сын. Рейнхарт. Я — никто. Если бы она посадила его к себе в комнату, то смогла бы уснуть. Господи, господи, ничего не было; ей казалось — что-то было, а не было ничего. Может, она это просто выдумала.
«Я думала, что он будет со мной и я смогу жить, но его не будет, и я не смогу. Я — никто. Ты,— подумала она,— ты меня под корень подкосил». Вот что он сделал — выбил почву у нее из-под ног. Она все поставила на него, на одного. И теперь она стоит возле рва. Теперь одна дорога — вниз, в яму, под землю. Он подкосил ее под корень.
— Ах ты, сукин сын! — сказала Джеральдина, прижавшись головой к железным перилам. Нет, что-то в этом было смешное.
Она вынула платок, который лежал в сумочке с пистолетом, и принялась махать им. Рейнхарт затоптал сигарету и перешел в центр эстрады, глядя на зрителей.
— Эй, дружок,— смеясь, кричала Джеральдина.— Эй, послушай, сукин сын!
Люди, занимавшие места позади нее, остановились и стали прислушиваться.
Какие-то парни в следующем секторе стали махать ей платками.
— Рейнхарт,— кричала Джеральдина.— Рейнхарт, ты подкосил меня под корень. Ты подкосил меня, золотко.
От ворот повалила свора билетеров; по ряду через толпу к ней пробивался охранник. Джеральдина повернулась и побежала назад к проходу. Она бежала по коридорам изо всех сил, покуда не отказали ноги. Почти все люди были уже на трибунах.
Когда она осталась одна в сером бетонном туннеле, она прислонилась к стене, сжимая кулак, обмотанный носовым платком. На поле раздался свисток, и весь туннель вздрогнул. Оркестр заиграл «Звездное знамя»; медь, усиленная громкоговорителями, грохотала в пустом коридоре.
Когда оркестр заиграл и люди над ней начали петь гимн, Джеральдина решила закричать. Когда они дошли до слов «гордо славили мы», она закричала и не останавливалась, пока они не пропели «в последних отблесках заката». Слыша, как мечется между стен ее крик, она вопила во все горло до самого конца песни и умолкла лишь тогда, когда стократно усиленный голос Рейнхарта произнес: «Американские патриоты! Внимание!»
Фарли-моряк выпрямился и раскинул руки, захватывая слушателей в свои объятия.
— Возлюбленные...— пропел он.
С трибун на него обрушился могучий стон. Фарли испуганно попятился от микрофона.
— Что это с Дженсеном? — спросил Ирвинг у Рейнхарта. Они сидели скорчившись под брезентом за эстрадой.
— Испугался собственного голоса в микрофоне,— сказал Рейнхарт.— Кроме того, он не привык выступать перед такой большой аудиторией. Он думает, что они на него обозлились.
Но, конечно же, они не обозлились на Фарли — это Рейнхарт отлично понимал. После такого апостольского обращения они уселись поудобнее, крепче ухватились за перила, предвкушая натиск благочестия; пугающим было их количество — десятки тысяч. Христиане старой закваски, взвинчивавшие свою веру у всех на виду. На самом же деле они были пока не опасней всем известных травоядных динозавров: их настрой был добродушным и дружелюбным, жажда крови оставалась пока чисто потенциальной. Рейнхарт вглядывался в темноту за прожекторами, ловя слухом хищный рев, но он смолк. Воздух над стадионом был многоцветным и полным музыки, огни стали блестящими глазами пристально глядящих насекомых, в них играла радуга.
— Сегодня мы начнем,— сказал Фарли,— с того, что становится все более редким в нашем недужном веке, с того, что было злобно изгнано из нашей общественной жизни, с того, что по-прежнему должно предшествовать всякому собранию истинно хороших людей,— с молитвы!
Все это было произнесено с излишней ядовитостью: Фарли не собирался привносить сюда воинственную ноту, но ему еще не удалось приладиться к микрофону.
Название молитвы отозвалось по стадиону мокрым шлепком, словно сердитый смачный плевок: аудитория, поколебавшись, разразилась бешеными рукоплесканиями, которые перемежались одобрительными воплями и мятежными выкриками «солдат Возрождения».
Ирвинг повернулся к охраннику в шатре.
— Уже провели подсчет?
— Нет пока,— ответил охранник.— Я слышал, что скажут просто: семьдесят тысяч.
— Господи,— продолжал Фарли,— раскинь свой божественный покров над этим маленьким теснимым отрядом христиан. Поддержи нас пред ликом Тьмы, окружающей нас. Ибо мы знаем, что за гранью нашего кружочка света в ночном мраке грохочет черный и порочный мир крамолы и подрывной деятельности, который ежеминутно угрожает нашему исполненному невинности и душевного здравия образу жизни. Дай нам силу, господи, в нашей невинности и душевном здравии сразить мерзость, коя ежеминутно поднимается из-под наших ног, пока мы следуем по стезе добродетели. Огради нас от заразы, пропитавшей наши газеты и журналы, наши библиотеки и так называемые учебные заведения и под маской простого легкомыслия проникающей в наши развлечения. Сохрани нас такими, каковы мы есть,— простыми праведными людьми, не смущенными хитрыми улещиваниями вездесущего антихриста. Благослови нашу невинность, господи, дозволь ей вознестись к небесам сладостным ароматом благоговения пред Тобой. Оборони и вооружи нас против черных сил черноты, кои денно и нощно чернят наш чистый путь своей черной угрозой. Аминь!
Могучий вопль заполнил воздух. Его прорезали отдельные выкрики. Люди за столиками на поле, сидевшие благочестиво склонив голову, пока Фарли возносил свою молитву, явственно задрожали.
— Аминь! — снова проорал Фарли.
Несколько женщин испустили пронзительный визг; охранники из агентства тревожно посматривали на трибуны.
— Аминь! Аминь! — вопила толпа.
Когда Фарли склонил голову, дабы сладостный фимиам вознесся к небесам, мужской голос, механически усиленный, проревел:
— Соединенные Штаты — республика белых... Долой черномазую демократию!
Толпа подхватила с удивлением и восторгом. Фарли поднял голову, простер руки и благословил их.
Бингемоновский мистер Алфьери вошел в шатер — вид у него был мрачный.
— Мегафон,— сказал он.— Верное средство.
В распоряжении Фарли на эстраде было мгновение тишины. Затем исступленный женский голос, также механически усиленный, медленно произнес:
— Кастрация за сек-су-алъ-ные преступления. Мистер Алфьери повернулся к ближайшему охраннику: