Два охранника из агентства схватили его и остановили.
Солдаты Возрождения смотрели то на грузовичок, то на трибуны. Там теперь было немало негров — они прыгали по перевернутым скамьям.
— Черномазые! Черномазые на поле! — завопил кто-то из солдат Возрождения.
— Черномазые у ворот!
— В грузовике! Черномазые в грузовике!
— Солидарность навсегда! — выкрикнул Протуэйт. — Солидарность, вы, шакалы!
— Не стреляйте! — сказал Рейни. Он пытался повернуться, охранники волокли его по траве спиной вперед.
Раздался выстрел из пистолета, и Рейни оглох от страшного удара. Палящий ветер вырвал его из хватки охранников, подбросил, обжигая, в воздух и швырнул на траву. Вверху в ярком свете летели бочонки, стена огня пронеслась по бетонной полосе у выхода. Когда бочонки падали на бетон, земля содрогалась снова и снова. На другой стороне поля в раздевалке вылетели стекла.
Рейни встал и пошел к эстраде. Брезентовый шатер за ней был охвачен пламенем. Он шел до эстрады очень долго. Мимо бежали люди, обливаясь кровью.
Он поднес руку к лицу и ощутил, что оно в крови. Мелкие осколки фарфора и эмали, впившиеся в его тело, причиняли ему сильную боль.
На эстраде стоял Рейнхарт и смотрел на него с недоумением.
Рейни сказал Рейнхарту, что все кончено. Они поговорили об участии. Он больше не чувствовал себя участником.
Он не разбирал, что ему говорил Рейнхарт. Он думал о всеоружии Божием, но не понимал, что значат эти слова. У него болели все кости.
Перед ним с выражением ужаса на лице стоял полицейский. Он совершенно ясно разглядел окровавленное лицо полицейского, но боль его больше не занимала. Ему очень хотелось пить.
Он опоздал. Он не сумел предотвратить. Когда-то он был здоров, подумал он. Тогда, возможно, у него хватило бы сил.
— Больно, — сказал он полицейскому и упал на траву.
Когда его положили в машину «скорой помощи», он бредил о детях и о Венесуэле.
Рейнхарт подошел к краю эстрады. Вокруг стоял дикий шум. Огней стало как будто больше. На траве играли тени, обещая приятные зрелища где-то еще; но когда он поворачивался, обещание оказывалось невыполненным и раздавался только звук другой окраски.
«Такова жизнь, — думал Рейнхарт. — Пещера Платона. Сквозь тусклое стекло»[119].
Мимо эстрады пробежал человек с банджо, изо рта у него текла кровь.
Когда Рейнхарт подошел к другому краю эстрады, он увидел, что там, застряв между эстрадой и алюминиевым стояком шатра, лежит адмирал Бофслар. На адмирала упали ко́злы, и он не мог встать.
— Эй вы! — просипел адмирал. — На помощь! На нас напали. Со всех сторон. Не просить пощады. И не давать. Армагеддон.
— Отчего взорвался этот грузовик? — спросил его Рейнхарт. — Грузовик просто въехал и взорвался.
Он пошел ко входу в шатер, испытывая смутное разочарование.
И это — Армагеддон! Какой-то хлам летает в воздухе и взрывается. А какой мог быть концерт!
По полю к нему шел Морган Рейни.
— Кончено, — сказал Рейни. — Теперь я понимаю, что все кончено.
— Кто вас об этом спрашивает? — сказал Рейнхарт.
— Я нехорошо себя чувствую, — сказал Рейни. — Мне придется пойти домой.
— Да отнеситесь ко всему этому проще, черт возьми. Считаете, что у вас есть обязательства?
— Да, — сказал Рейни. — Это так.
— Но, разумеется, если все кончено, вы можете просто уйти домой, — сказал Рейнхарт.
— Слава богу, — сказал Рейни. — Я могу уйти домой.
— Слава богу, — сказал Рейнхарт.
Рейни вошел в надвигающийся клин полицейских и упал.
«Хотел бы я знать, когда мне следует уйти домой, — подумал Рейнхарт. — Чрезмерное участие может плохо отразиться на здоровье, — размышлял он. — Это не лучше беспробудного курения травы или пьянства». Он вернулся в шатер и сел на складной стул.
В шатре стало очень жарко. Снаружи раздавался оглушительный шум, который, по мнению Рейнхарта, не мог иметь к нему никакого отношения. Все было залито оранжевым светом.
Ему померещился чей-то голос:
— Почему ты такой злой, детка?
— Да все из-за этой публики, — сказал Рейнхарт. — Не могу удержаться. Я мало от чего могу удержаться.
Он нагнулся, нащупывая на полу футляр с кларнетом. Футляр исчез. Это его встревожило, и он выпрямился. Затем ему пришло в голову, что он не приносил с собой кларнета, и он вспомнил Джеральдину.
Нет, он не приносил с собой кларнета, но, несомненно, был какой-то важный предмет снаряжения, без которого… что? Без которого все потеряно? Он пошарил в карманах, ища темные очки, но они исчезли. Во внутреннем кармане был бумажник, но, когда он потянулся за ним, его рука задела грудь и ничего не почувствовала.
119
«Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно» (Первое послание к коринфянам 13: 12).