— Грюсготт[169], — сказала она тихим ровным голосом, — на молитву.
Старый коммерсант, кряхтя, приподнялся на кровати и сложил руки на груди. Он сразу стал похож на суслика, стоящего на задних лапках около своей норки. Фольксдойче одним глазом хмуро взглянул на часы, лежавшие на столике — было пять утра, — закутался до подбородка одеялом и пробурчал:
— У меня температура. Я помолюсь потом.
— Вы молитесь? — мягко обратилась ко мне монашка, заметив, что я не сплю.
— Нет. Я атеист.
Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Женщина спокойно повернулась к старику и начала читать утреннюю молитву. Фраза за фразой она читала молитву по-латыни, а коммерсант хриплым спросонья голосом вторил ей.
Монашка вышла. Старик стал опять укладываться. Он что-то сердито пробормотал в адрес безбожников. Фольксдойче словно ждал этого. Энергично откинув одеяло, он обозвал старика ханжой. Между ними началась неторопливая беззлобная перебранка от нечего делать.
Я лежал с закрытыми глазами и слушал. Из разговора соседей мне постепенно становилось ясно, что из себя представляет больница «Милосердных сестер». Потом, за неделю болезни, я узнал о ней еще больше.
Среди окрестных прихожан больница славилась своей широкой благотворительностью. В четырех больших палатах для бедных лежали сотни две больных, которые за свое лечение совсем ничего не платили. Правда, лечили их весьма относительно, кормили впроголодь, строго заставляли следовать всем полумонастырским предписаниям. Но все-таки денег за пребывание в больнице не брали, а это для частной клиники казалось невероятным.
Имелись в больнице и другие палаты, вроде нашей. В этих палатах люкс за больными был тщательный уход, кормили их хорошо, лечили самыми новыми, дорогостоящими лекарствами. В палатах люкс у «Милосердных сестер» по договору работали известные профессора, оперировали лучшие хирурги. Для больных люкса процедурный кабинет оборудовали по последнему слову медицины. Правда, в этих палатах койко-сутки, процедуры и операции обходились дороже, чем в любой частной клинике. Но состоятельные пациенты— большей частью предприниматели средней руки — на свое здоровье денег не жалеют.
Тысячи окрестных прихожан непоколебимо верили в христианскую доброту «Милосердных сестер», некоторые верующие усматривали в практике ордена чуть ли не социалистические принципы: сестры берут у богатых и дают бедным. Между тем, это был точно рассчитанный и сбалансированный гешефт. Орден не только ничего не терял в финансовом отношении, но даже получал изрядные доходы от больницы. Эти доходы появлялись потому, что почти весь медицинский персонал состоял из безмолвных и бесправных рабынь в черных сутанах, не получавших за свой труд ни единого гроша.
Наша санитарка сестра Луиза приходила каждый день в больницу часа в четыре утра и уходила в девять-десять вечера. Весь день без передышки она мыла, убирала, скребла, возила больных, делала всю черную работу в нескольких палатах. Трудно сказать, когда она ела и был ли вообще предусмотрен для нее обеденный перерыв. Я думаю, что его у Луизы не было, как не было ни выходных, ни праздников, ни отпусков. Таким, как Луиза, внушали, что они служат самому господу богу, какие же тут могут быть отпуска или выходные? На том свете все зачтется, так сказать оптом.
Другая сестра — та самая высокая женщина, которая приглашала меня молиться, была чем-то вроде фельдшерицы. Звали ее Августина. Она брала у больных кровь, измеряла давление, делала различные процедуры по назначению врача. Рабочий день у сестры Августины был такой же длинный, как и у Луизы, но физически, возможно, уставала она меньше. Зато Августина мучилась по другой причине.
В прошлом, двадцать с лишним лет назад, Августина была учительницей. Она преподавала детям в школе родной язык и литературу. Августина любила детей и свою профессию. В монастырь ее привело несчастье— гибель любимого мужа.
По уставу «Милосердных сестер» Августине, как и всем другим сестрам, запрещалось читать газеты и светские книги, слушать радио, смотреть телевизор. Каждый раз, когда Августина невольно нарушала изуверский устав, она должна была каяться на исповеди и принимать от наставницы суровое наказание. Даже разговаривать с больными разрешалось только на религиозные темы и о том, что относилось к их лечению.
Однажды ночью, когда мои соседи спали, Августина не справилась с искушением и задала мне несколько запрещенных вопросов. До этого мы обменивались с ней всего несколькими больничными фразами, причем Августина каждый раз робела и, сделав мне перевязку, поспешно выходила из нашей палаты, как будто я был самим дьяволом искусителем.
Ночной разговор продолжался с перерывами чуть не до рассвета. Августина едва не опоздала разбудить бедняков из соседней палаты на утреннюю молитву. Вероятно, беседа со мной, коммунистом, была самым тяжким грехом, который Августина совершила за всю свою монастырскую жизнь.
Сестра Августина отстала от жизни на два десятилетия. Она даже по-настоящему не знала, как проходила и чем закончилась мировая война, какие изменения произошли в Австрии в последние годы. Нужно ли говорить, что Августина имела самые случайные и превратные понятия об изменениях в других странах. Выслушивая вопросы, я был потрясен страшной деградацией этой когда-то мыслящей, интеллигентной женщины. Мне было искренне жаль ее.
Щадя, как больную, я, будто первокласснице, стремился как можно проще рассказать ей о всех известных вещах. Я старался быть абсолютно аполитичным. И все-таки с бедной женщиной происходило что-то ужасное. Это напоминало пробуждение человека, уснувшего летаргическим сном и заживо погребенного в могиле. Были мгновения, когда я боялся, что мои осторожные, примитивные ответы на ее тревожные вопросы доведут Августину до помешательства.
— У вас есть дети? — спросила меня Августина.
— Да, двое. Мальчик и девочка.
— Вы, конечно, любите их.
— Ну еще бы! Очень.
— И они тоже не ходят в церковь?
— Не ходят. Они ходят в школу.
— Вы берете на себя большую ответственность. Если они вырастут атеистами, то на вас ляжет неискупимая вина.
— В чем же она — моя вина?
— Ваши дети не будут знать бога. Они не будут знать, что самое главное для человека — жить в ладу со своей совестью, по законам высшей справедливости.
— Ну, тогда я спокоен. Мои дети будут жить именно так: по законам высшей справедливости. Хотя бог и религия здесь абсолютно ни при чем.
— Не понимаю.
— Попробую вам объяснить. Если человек честно трудится, никого не угнетает, стремится принести как можно больше пользы людям, делает все от него зависящее, чтобы все в мире были свободны и счастливы, — разве такой человек не живет по законам высшей справедливости?
— Да, конечно. Но ведь это христианство.
— Нет, не христианство. Христианство существует почти две тысячи лет, и оно еще ни одному народу не принесло ни свободы, ни счастья. Христианство пассивно. Оно сулит людям радость только по ту сторону жизни. Мои дети будут не христианами, а коммунистами. Не пугайтесь. Сейчас я вам в двух словах скажу, что это такое. Коммунизм в противоположность христианству требует от человека предельной активности и деятельности. Человек должен бороться и работать ради справедливости, радости, освобождения духовного и физического. Коммунизм не лишает человека радостей земной жизни, а преумножает их. С момента зарождения коммунизма как идеи прошло не многим более ста лет, а он уже освободил от угнетения миллионы людей, он помог улучшить жизнь народам десятков стран. Между прочим, именно коммунисты помогли вашей Австрии освободиться от чужеземного угнетения.
— Угнетения? Нам говорили, что это был аншлюсе— добровольное присоединение к Германии. В тридцать восьмом году архиепископ Иннитцер призывал нас молиться за Гитлера и наставлять прихожан, чтобы они голосовали за аншлюсе. Потом я слышала, что в результате этого мы стали немцами и стали жить в великом германском государстве — «третьем рейхе». Впрочем, за семь лет у нас почти ничего не изменилось. Только в нашу больницу привозили иногда долечиваться раненых с восточного фронта, из России. Нам было строго запрещено с ними разговаривать. Но они, эти люди, и сами неохотно говорили о том, что с ними было. Простите меня, я не понимаю, когда вы говорите, что коммунисты освободили Австрию. Мне это кажется невозможным. Как же они могли ее освободить, если они воевали с Австрией?