Тем, кто сидел рядом с Марией, бросилось в глаза ее странное поведение. Ее считали немного истеричной, и поэтому женщины потеснились, чтобы Анн-Мари села рядом с ней. Пока мощные звуки красивого псалма, подхваченного тысячами голосов, гремели под сводами зала, маленькая Анн-Мари с материнской нежностью гладила дрожащую руку Марии. Мария понемногу успокоилась.
— Проводить тебя на улицу? — шопотом спросила Анн-Мари.
Но Мария, принужденно улыбаясь, отрицательно покачала головой и села поудобнее, собираясь слушать. Лицо ее словно окаменело; она решила держать себя в руках. И вдруг в ней как будто что-то надломилось, она запрокинула голову и начала как-то странно, беззвучно смеяться. Анн-Мари вывела ее через маленькую дверь запасного выхода и вскоре вернулась одна.
— Она пошла в общежитие школы полежать немного, — шопотом сказала она Эббе, с беспокойством следившим со своего председательского места за всей сценой.
— Беременна, наверное, — шушукались между собой сидящие в первых рядах женщины; на этом они и успокоились.
Приезжий оратор стоял, как бы прощупывая взглядом свою аудиторию, и ждал. Но вот он опять заговорил: о стране равнин, об островах Дании, о лебедином гнезде, из которого вылетают один за другим поющие лебеди. Он рисовал Данию на фоне суровой, скалистой Норвегии. С юности он стремился сюда, в эту плодородную, богатую страну, которая скромному норвежцу представляется благословенным краем. Он так описывал Данию, что аудитория слушала его с заблестевшими глазами. Всем казалось, что они никогда и не знали, как прекрасна их родина. От описания страны оратор незаметно перешел к характеристике ее величайшего по своей духовной мощи сына — героя, вечно старого и вечно юного, величайшего человека из народа, которого когда-либо знал север Европы, а может быть, и весь мир. Он назвал его как бы общим знаменателем всех добрых, созидательных сил датского народа, а может быть, и всей Скандинавии.
— Грундтвиг, — сказал он, — первый из всех деятелей западной культуры порвал с традициями классицизма, с древней Грецией и Римом, со всем этим культом бездушного академизма и вывел народ на истинно твердую почву, питаемую вечным источником культуры всех народов — их собственным прошлым, их национальной культурой! Грундтвиг, — продолжал оратор, — пробудил дремлющие в народе силы, претворившие поражение шестьдесят четвертого года в победоносный подъем — подъем гуманизма, веры во всевышнего, материального благосостояния. Он излучал такое тепло, что оно и в соседних странах вызвало к жизни таланты могучих народных вождей: Бьёрнсон в лучший период великого расцвета своих творческих сил вдохновлялся идеями Грундтвига. Бьёрнсон видел в датском народе светлый идеал, он любил его и научил норвежцев любить его.
Сам оратор еще мальчуганом зажегся этими чувствами и все свое отрочество и юность не изменял своему решению посетить родину великого датчанина и высших народных школ, страну, не знающую классовых предрассудков и духовной косности, самую человечную и свободную в подлунном мире. И вот наступил день, когда он приехал сюда. Месяцами и годами разъезжал он по Дании, посещал высшие народные школы, жил в грундтвигианских общинах, присматривался к политике крестьянина и наблюдал его за работой. Он, оратор, приехал в Данию, чтобы на деле присоединиться к прекрасному движению, чтобы собственными глазами увидеть то, о чем он слышал и читал, взволнованный до глубины души.
Но где же он, великий дух Грундтвига? Эйвинн Стеен искал повсюду и меньше всего находил его в Высшей народной школе и в самих грундтвигианских общинах. И школа и община, повидимому, отказались от своих идеалов и заняли компромиссную позицию, выгодную лишь одному единственному сословию. Представители этого сословия используют грундтвигианское учение как маскировку, как средство удержать свой моральный перевес и тем самым укрепить и расширить свою политическую власть над другими слоями общества, — так по крайней мере это кажется постороннему наблюдателю. В произведениях Грундтвига они почерпнули не его здоровые и живительные взгляды, а только культ родного края, ограниченный самыми узкими, национальными интересами, они подменили социальное и политическое свободомыслие Грундтвига сословным чванством и классовым эгоизмом. Грундтвигианские общины с их прекрасными традициями свободных христианских взаимоотношений, по образцу которых пытаются строить свою жизнь люди в отдаленнейших горных долинах Норвегии, пятятся назад к официальному христианству, которое Грундтвиг презирал, быть может, больше всего. А Высшая народная школа смешивает, повидимому, жизнерадостность Грундтвига с поверхностным отношением к жизни. Оптимизм его она подменила оппортунизмом. Она порвала связь с малыми мира сего, подрубив тем самым сук, на котором сидела, и вконец измельчала. Критики она совершенно не переносит и требует, чтобы за ее убожеством признали божественное происхождение. Но больше всего губит школу ее стремление поддержать авторитет государства; наряду со всякими аграрными усовершенствованиями она превратилась в парадный экспонат для заграницы.