Когда они прибыли, жена Варнавы сообщила, что супруг ее еще жив и, видимо, находится в сознании, но дух его помутился настолько, что он не открывает глаз и ничего не говорит. Его вынесли на крышу из-за невыносимой духоты в комнате, и он показал жестами, чтобы его оставили одного.
— Однако он не должен оставаться один, — сказал мистер Пинмей. — Мы должны быть с ним в этот трудный час. Я подготовлю его к неизбежному концу.
Он вскарабкался по лестнице, которая вела через люк на крышу. Там, в тени парапета, лежал умирающий мужчина и тихонько покашливал. Он был совершенно гол.
— Витобай! — вскричал в изумлении Пинмей.
Тот открыл глаза и спросил:
— Кто меня зовет?
— Ты должен чем-нибудь прикрыться, Варнава, — суетливо заговорил мистер Пинмей. Он посмотрел по сторонам, но на крыше не было ничего, кроме странной гирлянды из голубых цветов, обмотанной вокруг ножа. Тогда он взял это, но другой сказал:
— Не клади пока это на меня, — и он подчинился, вспомнив, что голубой считается в этой долине цветом скорби, тогда как красный — это цвет любви. — Я принесу тебе покрывало, — продолжал он. — Почему под тебя не подложили даже матраса?
— Это моя крыша. По крайней мере, так я думал. Моя жена и домашние уважают мои желания. Они положили меня здесь, потому что умирать в постели не в обычаях моих предков.
— Миссис Варнаве следовало быть более благоразумной. Нельзя тебе лежать на голом асфальте.
— Лежу на чем могу.
— Витобай, Витобай! — вскричал он, расстроенный более, нежели ожидал.
— Кто меня зовет?
— Надеюсь, ты не собираешься вернуться к своим прежним богам?
— О нет. Стоя на пороге смерти, зачем что-то менять? Эти цветы — только обычай, они утешают меня.
— Существует лишь один Утешитель… — Он обвел взглядом крышу и пал на колени. Наконец-то он мог спасти эту душу без риска для себя. — Приди к Христу, — воззвал он, — но не так, как ты понимаешь это. Пришло время объяснить. Ты и я — мы оба однажды согрешили, да, да — ты и твой миссионер, которого ты так любишь. Ты и я — мы оба должны покаяться, таков закон Божий.
И сбивчиво, много раз меняя настроение и точку зрения, со многими оговорками, он разъяснил характер того, что произошло десять лет назад, и теперешние последствия того случая.
Другой сделал мучительную попытку выслушать, но глаза его оставались закрыты.
— И почему ты тянул доныне, когда я болен, а ты стар?
— Я ждал момента, когда я смогу простить тебя и попросить твоего прощения. Теперь наступил час твоего и моего искупления. Гони прочь отчаяние, забудь об этих дьявольских цветах. Давай покаемся, а остальное предоставим промыслу Божью.
— Кайся, не кайся… — простонал тот.
— Тшш!.. Подумай, что говоришь.
— Прощай, не прощай — все одно. Я добр, я зол, я чист, я грешен, я то, я это, я Варнава, я Витобай. Какая теперь разница? Судят по поступкам, а у меня не осталось сил добавить к ним что-либо еще. Ни сил, ни времени. Я лежал пустой, но ты наполнил меня мыслями и теперь заставляешь меня произнести их, чтобы у тебя в памяти остались слова… Но только поступки идут в расчет, мой возлюбленный брат. Мои — вот этот маленький домик вместо прежнего дворца, эта долина, которой владеют другие люди, этот кашель, который убивает меня, эти ублюдки, что продолжают мой род; и тот поступок в хижине, который, как ты говоришь, стал причиной всего, и который ты называешь то усладой, то грехом. Разве можно вспомнить, чем он был на самом деле после всех этих лет? Да и какая разница? Это был поступок, и он прошел мимо меня вместе с остальными, по которым будут меня судить.
— Витобай, — уговаривал Пинмей, потрясенный тем, что его назвали старым.
— Кто зовет меня в третий раз?
— Поцелуй меня.
— Вот мои губы.
— Поцелуй меня в лоб — и все — в знак того, что я прощен. Не пойми меня превратно на этот раз… В совершенной чистоте… Как святое приветствие Христово… И скажи мне: Отец наш, сущий на небесах, да святится имя Твое…
— Вот мои губы, — устало повторил тот.
Мистер Пинмей боялся отважиться на поцелуй: как бы сатана не взял верх. Прежде чем умирающий примет последнее причастие, ему хотелось совершить нечто человечное, но он забыл, как это делается.