Красота... Когда я познакомился с моим первым учителем — художником-
самоучкой Павлом Кротенко, казалось, я почти понял, что это такое. Он рисовал картинки
для базара: хатки с вербами, девушек и парней в украинских костюмах, белые замки у
зелёных озёр. Мне всё это представлялось прекрасным.
Красота... Смысл этого слова беспокоил меня всю жизнь.
Тогда все достижения человечества в живописи воплотились для меня в картинках
Кротенко. И когда он предложил мне раскрашивать бумажные цветы, чтобы как-то
помочь семье, они были для меня самыми замечательными на свете.
Прекрасной казалась мне и моя первая картина, которую я почему-то назвал "Дом
ненависти": красивый дом, окружённый причудливыми деревьями, мужчина в халате и
чёрной маске. Теперь трудно вспомнить, какие ассоциации будили во мне эти образы.
Моё увлечение рисованием становилось всё серьёзнее. Было время, когда я
окончательно решил, что стану художником, но говорить об этом не отваживался даже
дома. Часто ещё до рассвета я тихонько выходил из дому с фанерным ящиком за спиной и
шёл к Зверинцу.
Когда-то давно здесь водились дикие звери, и киевская знать охотилась в этих
местах. Накануне первой мировой войны Зверинцем заинтересовалась пресса. Здесь
обнаружили пещеры, каменные плиты с надписями.
Но меня интересовало иное: крутые днепровские склоны, влажная от росы трава,
река в предрассветной дымке, спокойная и могучая. Вот-вот взойдёт солнце. Вначале
розовым блеском вспыхивал горизонт, и первые лучи солнца преображали всё вокруг:
нежное сияние прикасалось к воде, золотило песок, изумрудом струилось по зелёным
лугам. Неповторимое мгновение! Как хотелось воспроизвести его... Я щедро наносил
краски на полотно, но всякий раз разочаровывался — нет, не то.
В начале весны пейзажи получались у меня лучше: паводок, раскованная река,
холодная и уверенная в своей силе, потемневшие остатки льда... Всё же летние рассветы
привлекали меня больше, несмотря на "творческие неудачи". Привлекали неповторимой
утренней свежестью, радостным чувством того, что я живу в этом прекрасном мире. Здесь
меня находил двоюродный брат Сашко Горпенко — быстрый, отчаянно храбрый парень.
Он звал меня на Сапёрное поле, к пороховым складам — искать снаряды.
С Сапёрным полем, где находилась бойня, были связаны романтические истории о
киевских мясниках — обладателях богатырской силы, способных сбить быка на землю
одним ударом. Отец охотно рассказывал о них, а случалось, что в наш дом наведывались и
сами герои этих рассказов.
Помню, с каким восхищением мы смотрели на коренастую фигуру мясника
Слуцкого. Говорили, что он мог поднять на спину грузовую машину. Когда в Киев
приезжали цирковые атлеты, Слуцкий в старом борцовском трико, обвешанный медалями
за победы, выходил на ковёр бороться со всеми гастролёрами. Мой брат Григорий был в
восторге от силача, хотя, по-моему, уже тогда не уступал ему в силе. Я откровенно
завидовал силе Слуцкого, но в то же время не разделял восторженности брата. Тяжёлые
бицепсы мясника, его квадратная, малоподвижная, несгибающаяся фигура — всё это
выглядело непривлекательно.
Время было тяжёлое, буйное. Разгульная Барановка — район, где мы жили, —
поджидала парней с Байковой горы. Это были отчаянные и сильные парни. А главное, они
казались мне красивыми в своей бесшабашной удали, силе и смелости. После удачной
драки, а порой и поножовщины "барановцы" возвращались пьяные. Неслась ругань. Люди
в испуге закрывали окна, ставни, гасили свет.
Красота? Оказывается, она оборачивалась совершенно по-другому.
Без отца, рослого, красивого и очень сурового человека, не обходилось в нашей
околице ни одно важное событие. Он всегда был окружён друзьями — во всяком случае,
так эти люди себя называли. Отец охотно делился с ними и зачастую пропивал почти все
заработанные деньги. А вот мать была для меня совсем обычной — молчаливая, покорная
женщина со скорбным лицом. Она никогда не говорила о своих горестях и не жаловалась
на отца. И только в редкие минуты, когда она пела с отцом украинские песни, мать
становилась совершенно иной. Она гордилась своим мужем.
Голодные годы, болезни, бесконечные лишения уменьшали нашу семью. Из
чертовой дюжины детей нас осталось лишь четверо.
А дома по-прежнему было шумно. Грузчики, рабочие много пили, говорили о
французской борьбе, о Щорсе, о возвращении из гастролей по Америке Ивана
Поддубного.
У нас в доме не было книг. Не было их и у моих товарищей. Все знания давала мне