— Он спас мне жизнь, — сказал француз, глядя на карточку. Он был смущён: не мог
вспомнить фамилию русского.
Прошло четыре года. Снова дворец Шайо, снова приветственные возгласы и
рукопожатия. Я вышел на площадь Трокадеро, на этот раз со Светилко.
— Камрад Куценко! — услышал я позади радостный голос.
Да может ли это быть? Снова те же два лётчика — вёселые, улыбающиеся, ничуть
не изменившиеся. Мы встретились как старые друзья. На мундире старшего уже не было
советского ордена. Франсуа поймал мой взгляд. Он хотел что-то объяснить по-русски, но
годы успели выветрить из памяти нужные сейчас русские слова. Пришлось обратиться к
переводчику.
— Я почти забыл ваш язык, камрад Куценко. Но, поверьте, никогда не забуду всего
остального. Ни я, ни мои товарищи. Мне запретили носить "Красное Знамя". Но чего нет
на мундире, остаётся здесь, — он положил руку на сердце. — И ещё. С моим боевым
другом Фёдором мы можем встретиться в воздухе или на земле только как друзья. О, если
вы могли бы передать ему это...
Война закалила миллионы тружеников французской столицы. Горячая кровь
парижских коммунаров заговорила даже в тех, кто был прежде беспечен и далёк от
политической борьбы. Никогда раньше мне не приходилось видеть в Париже столько
проявлений недовольства трудящихся, как осенью 1950 года. Мы почувствовали это с
первых минут нашего пребывания на французской земле. Аэродром Бурже, всегда
оживлённый, был почти пуст. Персонал бастовал в знак протеста против ареста одного из
товарищей, который собирал подписи под Стокгольмским воззванием.
В те дни было совершено покушение на Жака Дюкло. Его ранили на собрании
профсоюзных деятелей. Весь рабочий Париж вышел на улицы. Не хватало полиции,
чтобы разгонять митинги и манифестации.
Перед отъездом мы в последний раз побывали на могиле Неизвестного солдата.
Было поздно, и возле неё не толпились шумные туристы. Мы встретили одну только
высокую женщину со следами былой красоты. Вся в чёрном, скорбная перед сине-
розовыми язычками Вечного огня, она сама была похожа на фрагмент этого памятника.
Потом наклонилась и положила на холодные камни большую алую розу.
Я покидал Париж, потерпев здесь поражение. На этот раз оно было не очередным
этапом моей спортивной биографии, не временным отступлением. Я почувствовал
приближение конца.
Пройдут месяцы. Как и прежде, я буду приходить в тяжелоатлетический зал, буду
поднимать тонны железа, часто приближаться к рекордным результатам. Внешне ничего
не изменится, но во мне появится какая-то осторожность, неведомая до сих пор
боязливость. И даже победа, вымученная тяжёлым трудом и добытая за счёт опыта, не
принесёт уже такой радости, как прежде. Ибо для штангиста настоящая победа — это
новые килограммы, новые рубежи, а не повторение прошлых достижений.
Я понимал это. Я убеждал себя, что пришло время уйти с помоста. Но я задержался
ещё на несколько лет, пока не почувствовал, что пришла смена. На первенстве страны,
состоявшемся в Харькове в 1951 году, я без особых осложнений стал чемпионом с
результатом в сумме троеборья 422,5 кг. Второе место занял Николай Лапутин, а на третье
вышел совсем молодой ещё москвич Алексей Медведев. Его результат не был высоким —
407,5 кг, и своими физическими данными он нисколько не поражал. Но у Медведева было
что-то такое, что я подсознательно почувствовал: вот он — настоящий противник. С этого
времени я взял его на заметку.
В следующем году на чемпионате Украины я поднял 430 кг. Медведев выступал в
Финляндии и довёл свой результат до 425 кг. В Каунасе, на очередном первенстве страны
он потерпел неудачу в рывке, и я победил снова. Победил я и в следующий год в Иваново,
подняв 427,5 кг. Алексей завоевал серебро, отстав от меня на 7,5 кг. Но это было моё
последнее выступление на всесоюзном помосте. Остаётся добавить, что предчувствие
меня не обмануло: именно Медведев вычеркнул мою фамилию из таблицы всесоюзных
рекордов. На первенстве в Москве он толкнул 175,5-килограммовую штангу, а в сумме
троеборья набрал 450 кг. Произошло это в 1954 году, и я, тогда уже тренер,
заинтересованный в кандидатах в сборную страны, первым поздравил его. К таким в
какой-то мере парадоксальным ситуациям приводят тренерские обязанности: радуешься,
когда тебя побеждают.
Но я забежал немного вперёд. А сейчас возвращусь к событиям 1951 года и
расскажу о поездке в Австрию. Нас и шахматистов пригласило Общество австрийско-
советской дружбы.