семь раз. Зрители ахнули. Совершенно спокойно и даже снисходительно поглядывая на
всех (знали бы они, чего мне это стоило!), я блистательно, как мне показалось, несколько
раз подбросил гирю.
Успех был полным.
Я был горд — стал "сильным парнем". А этот титул давали не многим. Своего я
добился — меня признали.
Вскоре всё это перестало меня интересовать. Увлечение прошло очень быстро.
В токарном отделении у нас работал Владимир Мирошниченко. О нём никогда не
говорили. Он не вызывал к себе никакого интереса. Разве что девушки обращали
внимание — был он рослым и стройным.
И вот однажды во время обеденного перерыва на глазах у всех Владимир сделал
стойку на перилах лестницы. Восхищению зрителей не было предела. Но это было не всё.
Он разогнался и перевернулся в воздухе. Он совершил чудо, и называлось это чудо
загадочным словом "сальто-мортале".
Мирошниченко оказался самым настоящим акробатом, и тренировал его старый
цирковой артист Гоберц. "Я хочу быть только артистом и только цирковым, — сказал мне
Мирошниченко. — Может, и ты попробуешь?"
Стать цирковым артистом... Что это значит, что для этого нужно?
И потом, не права ли в своё время была гадалка? "Быть твоему сыну артистом... "
На другой день вечером у входа в цирк меня ждал Володя. Появился его брат —
осветитель, и мы под грозным взглядом дежурного поднялись на галёрку.
Зажёгся свет и заиграл оркестр. Вышли униформисты, похожие на придворных или
генералов. Всё, что я увидел в тот вечер, показалось мне нереальным. Люди, которые,
сменяя друг друга, появлялись на сцене, были совсем не такими, как мы: и двое изящных
юношей в чёрных трико — братья Яловые, демонстрирующие удивительные
акробатические номера, и воздушная группа Донато, подобно птицам, парившая в
воздухе, и сам Донато в костюме клоуна — старый акробат со скорбным лицом,
проделывавший головокружительные трюки. И, наконец, группа Орэсто — "Мраморная
группа" с участием Бориса Эдера, ставшего впоследствии дрессировщиком львов.
Разноцветные лучи рефлекторов освещали овальный пьедестал с фонтаном и
застывших в античных позах четырёх атлетов в белых париках, которые стояли, словно
высеченные из камня. Они были будто неживые, эти мраморные люди, и вместе с тем
сколько в них было жизненной силы!
Человеческая память несовершенна. Она в основном сохраняет то, что лежит на
поверхности воспоминаний. Но мне кажется, что это был первый, возможно ещё
подсознательный, эмоциональный толчок, пробудивший настоящее влечение к
человеческой силе и красоте. К тому, чему я посвятил потом всю свою жизнь.
Когда чего-нибудь сильно хочешь, обязательно встретится человек, который тебя
поймёт и поможет. А может быть, мне просто повезло...
На следующий день я был у Гоберца.
Это был совершенно высохший, согнутый травмами и увечьями старик. Был он
настолько худ, что казалось, будто его щёки прикасаются друг к другу. Крупный
нависавший над верхней губой нос придавал ему зловещий вид — Гоберц был похож на
Кащея Бессмертного. Он жил только цирком и больше всего на свете любил арену. Теперь
у него была одна цель — подготовить акробатическую группу. Он мечтал надеть чёрный
фрак и выйти на освещённый огнями манеж, на котором проработал полвека... Когда
Гоберц говорил об этом, его глаза молодо загорались.
— Цирк — это самое прекрасное и самое трудное искусство. Это парадность и
блеск. Каждый день вечером у тебя праздник, праздник, — повторил Гоберц это слово и,
помолчав, добавил: — Но настоящая ваша жизнь будет в опилках, среди конюшен. И эта
жизнь тоже прекрасна. Каждый день ты должен быть начеку. И ты обязан обо всём
забыть, когда тебя вызовут на манеж. Обо всём!
Наши репетиции начались в его маленькой комнатке. Я был высоким. Движения
мои, вероятно, были медлительны и неаккуратны. Старик сердился.
— Прыжок, лёгкость — вот азы циркового акробата, — ворчал он и, несмотря на
свои 65 лет, вдруг становился на руки, упираясь в пол длинными, скрюченными, как
корни дерева, пальцами.
Жена старого Гоберца — в прошлом цирковая балерина-наездница — была
итальянкой. Её лицо всё ещё было красиво. Она очень страдала болезнью ног и сердца,
почти не поднималась с постели, но всегда оставалась весёлой.
Был голод. Мы приходили уставшие, приносили соевый хлеб. Жена Гоберца грела
чай. Говорили о цирке. Затем начиналась репетиция.
— Ну, медвед! Карашо! Джиоро прэто! — подбадривала нас жена Гоберца.