Виктор Алексеевич, уже не молодой отставной прапорщик, всю жизнь просидевший в военной части за колючей проволокой, оглядел здоровенного мрачного мужика, которой, судя по употребляемым непонятным и специфичным словам явно медицинского происхождения, был действительно врачом-травматологом, и решил: «Ну его… Себе дороже с таким связываться». И вместо этого сказал:
— Да ладно… не кипятись так… Чего случилось-то?
Выпили по чуть-чуть у Виктора в каморке. Глеб в пару предложений уложил всю свою беду: «Баба сердится на меня. Заперлась. Жду». Виктор понял — чего уж тут непонятного? Разве что — стоит ли столько времени тратить ради бабы? Впрочем, у этой вон какой Мерседес, так что, может, и стоит.
Глеб увидел ее только на третий день своего «дежурства». Вошла на подземный паркинг в столь ненавидимом им «костюме трупа» — черные брюки, серый с черной отделкой пиджак, эти острые как скальпели шпильки, помада на губах. Вся в броне, его девочка… Метнулся к ней.
— Юля…
Проходит мимо. Ясно, опять играем в игру «Глеб — человек-невидимка». Он на игры не настроен, совершенно! Он издерган, измучен весь, и поэтому без лишних церемоний хватает ее за руку.
— Нам надо поговорить!
Она поворачивает голову в его сторону. Лицо холодное, безжизненное, как маска. Губы с бордовой помадой выплевывают:
— Не надо…
— А я говорю — надо!
— Глеб… Я. Тебе. Уже все сказала. В прошлый. Раз, — она говорит медленно, четко выговаривая слова. И, резко вырывая руку: — Отпусти меня!
Он так ошарашен, что отпускает ее руку. Из ступора его выводит писк сигнализации на машине.
— Нет, подожди!
— Прощай.
Садится в машину, хлопает дверью. А он так и остается стоять снаружи. Огорошенный и ничего не понимающий.
Они смотрят друг на друга через лобовое стекло Мерседеса. Она за рулем, он снаружи, перед капотом. Их дуэли взглядов аккомпанирует басовитое урчание шестицилиндрового немецкого мотора.
А потом машина трогается с места, медленно подкатывается, практически упираясь передним бампером ему в колено. И он отходит в сторону — что ему еще остается?
Машина проезжает мимо, в сторону открывающихся рольставен. А Глеб стоит и смотрит, как черный блестящий джип забирается по пандусу и исчезает в лучах бьющего в проем солнца.
Ощущение, что она в склепе. Все холодно, все постыло. О чем-то жужжит, раскладывая бумаги на столе, Маша. Отмахивается от нее.
— Оставь, я посмотрю.
— Что-нибудь нужно еще?
— Кофе мне сделай. Покрепче.
Маша уходит, а она невидяще смотрит на бумаги на столе. Чего они хотят от нее? Не видит ничего… Только его лицо через лобовое стекло мерса. Ох, как же больно рвать по живому! Но лучше сейчас, чем ждать, когда он ее… предаст сам. Лучше уж уйти… первой. Пока силы есть вынести этот удар.
— Какие люди в Голливуде… Наконец-то. Приветствую. Юля, ты запрос из Центробанка видела?
Она вздрагивает. Даже не заметила, как в кабинет зашел шеф.
— Здравствуйте, Виктор Георгиевич. Нет, еще не видела.
— Та-а-а-а-к… Что такое?
— Ничего. Сейчас.
— Сейчас?.. — смотрит на нее изучающе. — Не похоже.
— Я сейчас… — произносит с нажимом, — посмотрю. Обязательно.
Он молчит какое-то время. А потом:
— Сначала в себя приходи! А потом — ко мне в кабинет.
За Тихоновым закрывается дверь. Юля опускает голову на руки. Как-то же надо жить дальше…
Все она ему врала! Про любовь. И про ненависть — кто в этот бред поверит? Как он может ее ненавидеть, когда так любит, что больно?! Может быть, и стоит ее возненавидеть за всю ту боль, которую она ему причинила. За это холодное лицо и безразличный голос. За пустое «Прощай» и надвигающийся на него капот мерседеса. Может, и стоило бы, да он не мог. Не мог ненавидеть ее. Как можно ненавидеть того, кого так любишь?
А правда была в другом, очевидная правда. Она не смогла простить ему того, что увидела. Его измены. Почти… измены. Впрочем, будь он на ее месте… Если бы ОН увидел ее, целующей другого… Убил бы сначала, а потом бы вопросы стал задавать. Вот и она… убила его, как смогла. И уволилась назло ему. Смотри, дескать, Глеб Николаевич, что ты наделал. Изменил мне, предал, и с работы я из-за тебя ушла. Логики в этом нет никакой, кроме одного — сделать ему больно. Еще больнее. Так же, как он сделал ей. Черт! Он все-таки все непоправимо испортил. И после этого… Ему ведь как-то же надо жить дальше… Хоть и не хочется. Но — есть обязательства. У матери никого нет, кроме него.
Время течет густой смолой. Дни тонут в нем как доисторические комары. И остаются янтарными сувенирами. День без тебя. Еще день. Еще один. И еще. Вперед, шаг за шагом. Туда, вперед. В пустоту.