– Действительно, весь двадцатый век прошёл под знаком усиления роли режиссёра – вплоть до того, что он стал абсолютным монархом в театре. Это достаточно опасное явление, потому что когда уходит влияние драматурга, режиссёр начинает перекраивать всё на свой вкус. Мне это напоминает украшение торта. Можно его украсить и так, и этак, но торт должны есть люди, а от того что ты налепишь на него двести розочек, он вкуснее не станет. По большому счёту, вкус этого торта всё-таки определяет автор, потому то он придумывает историю, персонажей пьесы и так далее.
Но супердиктату режиссёра есть объяснение. Это произошло и потому, что современные драматурги пошли по пути создания не законченного произведения, а подмалёвка. Они вываливают драматургический полуфабрикат, который не структурирован, где характеры не прописаны, нет реприз, живого сюжета. Для детей продают конструкторы, чтобы они сами что-то собирали из разных деталей. Вот режиссёр и собирает. Как правило, такие пьесы долго не идут, потому что в них нет рассказа о человеческих судьбах.
На моих пьесах режиссёры, конечно, тоже самовыражаются, но в рамках предложенного мной авторского замысла, потому что я им даю законченное литературное произведение. Бывали случаи, когда режиссёр выбрасывал какую-то сцену без моего ведома. Я после окончания спектакля, нежно спрашивал его, откуда, предположим, во втором акте у героя в руках появился пистолет? «Как откуда? – удивляется режиссёр. – Он же уехал в воинскую часть за оружием». А зритель-то как об этом узнает, если выброшена сцена, где объясняется этот поступок героя? «Ё-моё, – говорит режиссёр, – ладно, восстановлю». И, как правило, восстанавливает, потому что мои пьесы построены так жёстко, всё так чётко прописано, что одна выброшенная реплика может сделать непонятными дальнейшие сцены. Выбросите реплику Солёного о том, что он сам себе кажется Лермонтовым, и мотивация дуэли исчезает…
– В пьесах бывают реплики, которые при чтении вызывают смех, а при перенесении на сцену – совсем не смешно. И наоборот, вроде не очень смешно, когда читаешь, а при разыгрывании на сцене – бурный приём. Вам приходилось сталкиваться с такой реакцией зрителей?
– Приходилось, а я же езжу по всей стране на премьеры и смотрю, как реагируют зрители. Бывало, что некоторые репризы, от которых, я думал, зал повалится, воспринимались тепло, но без экстаза. А другие репризы, которые я считал вполне проходными, действовали на зрителей так, что люди просто падали с кресел от смеха. Тут действительно не угадаешь. Опыт показывает, что при чтении глазами лучше воспринимается более сложный юмор, обращенный к интеллектуальному, культурологическому багажу. А на сцене чаще реакцию вызывает простоватый юмор. Это нормально. Главное, чтобы драматург владел репризой, а у нас выросло целое поколение писателей, которые не знают, как это делать.
– Сегодня вошли в моду ремейки классических произведений – Михаил Шишкин написал продолжение «Анны Карениной», Борис Акунин – чеховской «Чайки». Но ведь зритель должен узнать и полюбить героев непосредственно во время спектакля, а не по памяти другого произведения?
– Придумали это не современные драматурги, можно вспомнить Ануя «Троянской войны не будет», Стоппарда, который переделывал Шекспира. Этим занимался Евгений Шварц, который брал, сказочные, бродячие сюжеты и на них строил свои пьесы. В принципе, почему бы и нет: взять вечный сюжет и дать свою трактовку. Но если ты за это берёшься, то должен предложить такую версию, чтобы все ахнули. А все сидят и чешут репу: зачем? На мой взгляд, это постмодернистский ход от бедности собственных мыслей и чувств. Когда человек не знает о чём писать, а писать хочется, поскольку он графоман, начинается браконьерство в классических лесах.
Когда я был молодым поэтом, графоманов всегда можно было узнать по огромному количеству эпиграфов. «Нахлынут кровью и убьют» – и идёт вариация на стихи Пастернака. Или, например, «Только синь сосёт глаза» – и дальше стихи тоже про синь, но свою. Зачем мне твоя синь? Уже есть синь, сосущая глаза, у Есенина. Примерно по такому же принципу пишут и современные графоманы. Разница в том, что во времена моей советской юности графоманы были в основном люди малообразованные, а сейчас появился класс филологов-графоманов. Конечно, это графомания более высокого уровня, но с точки зрения художественности она ничем не отличается от беспомощных виршей токаря, который на досуге рифмует. Токаря я даже больше уважаю, потому что он хотя бы пытается расти, вторгается в неизвестную ему сферу. А если у тебя высшее филологическое образование, ты по крайней мере должен понимать, что пишешь фигню.