— Что ты говоришь! Так он ведь и мой близкий приятель!
— Я рад, что ты его знаешь.
— Где он живет? Как я могу попасть туда?
— В Боа-Виста. Но туда долгий и трудный путь.
— А чем он там занимается?
— Он парикмахер. Проще простого найти его — нужно только спросить француза-парикмахера и дантиста.
Я с трудом сдерживал смех, потому что хорошо знал этого ни на кого не похожего парня — Александра Гига. Его сослали одновременно со мной, в 1933 году, мы вместе плыли через океан, и у него было достаточно времени, чтобы рассказать мне в подробностях о том, чем он занимается.
В 1929 или 1930 году, в одну из субботних ночей, Александр с приятелем тихо пробрались в крупнейший лиссабонский ювелирный магазин. Для этого им потребовалось взломать квартиру зубного врача этажом выше. Чтобы выяснить расположение квартир в доме и убедиться в том, что в воскресенье дантист с семьей уезжает из дома, и чтобы снять слепки с ключей от входной двери и хирургического кабинета, им пришлось неоднократно посещать кабинет.
— Он хорошо знал свое дело, — рассказывал мне Александр, — пломбы все еще на месте. Почти без шума за две ночи мы вынесли драгоценные камни и открыли два сейфа. В те времена еще не составляли фотороботов, но дантист умел точно описывать людей, и нас накрыли. Португальский суд дал нам десять и двенадцать лет. По приговору нас вывезли в Анголу, которая тогда находилась под контролем администрации Бельгийского и Французского Конго. Проблем с бегством не было — наши друзья просто вывезли нас на такси. Но я оказался идиотом и поехал в Браззавиль, мой же напарник выбрал Леопольдвиль. Через несколько месяцев меня схватила французская полиция. Французы не отправили меня обратно в Португалию — я был препровожден во Францию и получил двенадцатилетний срок вместо десяти лет, присужденных мне португальцами.
Потом он бежал из Гвианы. Я слышал, что вначале он оказался в Джорджтауне, потом на воловьих упряжках по бездорожью пробрался в Бразилию. Что, если мне повидаться с ним? Вот бы вышла встреча!
И я двинулся в путь с двумя попутчиками. По их словам, они знали, как добраться до Бразилии, и были готовы нести провизию и спальные принадлежности. Больше десяти дней мы блуждали по лесистой местности, но так и не смогли выйти к Санта-Хелене, последней деревушке старателей перед бразильской границей. А через две недели оказались в Аминосе, краю золотодобытчиков на границе Британской Гвианы. С помощью нескольких индейцев мы добрались до реки Кияна, и она вывела нас к небольшому венесуэльскому поселению под названием Кастильехо. Здесь я купил мачете и инструменты для вознаграждения индейцев и покинул так называемых проводников. Теперь нужно было все брать в свои руки — они знали эти места не лучше моего.
В конце концов я повстречал в деревушке человека, который был по-настоящему знаком с этими краями и согласился сопровождать меня. Через четыре-пять дней я добрался до Эль-Кальяо.
Уже в сумерках, изможденный, оборванный, тонкий, как жердь, я постучался в дом Хосе.
— Это он, он! — пронзительно закричала Эсмеральда.
— Кто там? Что ты раскричалась? — спросила Мария из другой комнаты.
Во мне все задрожало от сладости этого голоса, Я удержал Эсмеральду и прикрыл ей рот ладонью.
— Кто там, почему такой шум? — спросила, входя, Мария. Через мгновение она была уже в моих объятиях.
Обняв Пиколино и поцеловавшись с сестрами Марии — Хосе дома не было, — я надолго прилег возле Марии. А ей не верилось, что я пришел прямо к ней в дом, не заходя к Большому Шарло или в какой-нибудь кабачок.
— Ты ненадолго в Эль-Кальяо? — спросила она, затаив надежду.
— У меня тут кое-какие дела.
— Ты должен прийти в себя и поправиться. Я буду тебе вкусно готовить, дорогой. Когда ты поедешь, хотя эта мысль и поражает меня в самое сердце, я не обвиняю тебя, ты ведь предупреждал, — так вот, когда ты поедешь, я хочу, чтобы ты был полон сил и преодолел все возможные ловушки в Каракасе.
Эль-Кальяо, Уасипата, Ипата, Тумеремо — эти названия непривычно звучат для уха европейца. Деревушки, разбросанные по территории страны, втрое превышающей по площади Францию. Это задворки мира, где слово мало что значит и люди живут, как жили в Европе в начале века. Они благородны и добры, все пропускают через сердце, поэтому преисполнены истинными чувствами и по-настоящему радуются жизни…
Почти все мужчины, кому тогда было за сорок, должны были вынести одну из ужаснейших диктатур — правление Гомеса. Их отстреливали и забивали насмерть ни за что, любой представитель власти мог высечь их воловьим кнутом. С 1925 по 1935 год за пятнадцати— и двадцатилетними юношами охотились, как за дикими зверями, армейские агенты и собирали в бараках для рекрутов. То были дни, когда любую хорошенькую девчонку мог затащить к себе в постель каждый, самый ничтожный чиновник, а потом выбросить на улицу, когда она ему наскучит, а если ее семья поднимет хоть палец в защиту, то всех ее родственников отстегают плетью.
Время от времени вспыхивали восстания, но для подавления прибывала армия, и тех, кто остался в живых, ждали такие мучения, после которых они оставались калеками на всю жизнь.
И, несмотря на все это, неграмотные люди из крохотных поселков на краю света сохранили любовь и доверие к людям.
Так рассуждал я, примостившись возле Марии. И я все еще раздумывал: правильно ли делаю, отправляясь в Каракас и оставляя это райское место? Снова и снова задавал я себе этот вопрос.
На следующий день пришли малоутешительные вести. Тот, кому предназначалось послание ливанца, оказался скромным ювелиром, специалистом по кулонам и жемчугу с острова Маргарита. Он сказал, что не сможет заплатить по векселям, тем более что ливанец должен ему много денег.
— Ты знаешь этого человека? — спросил я у него про ливанца.
— Увы. Он плут. Он сбежал, забрав все, даже то, что я оставил у него под честное слово.
Да, опять невезуха. Такое только со мной могло случиться.
Едва волоча ноги, я вернулся домой. Чтобы добыть эти несчастные десять тысяч долларов, я рисковал жизнью, а теперь даже запаха от них не осталось. Ливанцу же не пришлось даже пальцем пошевелить.
Но мой интерес к жизни победил депрессию. Ты трижды свободный человек, и нечего скулить, сказал я себе. Пусть вся эта история покажется милым приключением. Пусть ты потерял банк, но разве это не восхитительное воспоминание? Банк сорван. Делай новые ставки, Папи! Через несколько недель ты станешь либо богатым человеком, либо — трупом. И все же я пребывал в полнейшей неопределенности, будто сидел на краю вулкана и наблюдал за ним, зная, что могут открыться побочные кратеры. Стоило ли все это десяти тысяч долларов?
Теперь я снова взял себя в руки и мог оценить ситуацию достаточно трезво. Нужно поспешить обратно на прииск, пока ливанец не исчез. А так как время — деньги, не следует тратить ни минуты. Надо найти мула, собрать поклажу — и в путь. Нож и ружье по-прежнему при мне. Единственный вопрос в том, как я найду дорогу. Пришлось нанять лошадь, поскольку Мария считала ее более подходящей, чем мул. Но все время не давала покоя мысль, что я могу выбрать неверный путь: имелось множество мест, где тропы разветвлялись.
— Я знаю дорогу. Может, возьмешь меня с собой? — спросила Мария. — О, как бы мне этого хотелось! Я бы пошла с тобой только до того места, где ты оставишь лошадей и сядешь в каноэ.
— Это слишком опасно для тебя, Мария. Кроме того, ведь тебе придется возвращаться одной.
— Я подожду, пока кто-нибудь будет возвращаться в Эль-Кальяо. Ну скажи «да», дорогой!
Я переговорил об этом с Хосе, и тот согласился:
— Дам ей револьвер. Она знает, как им пользоваться. Вот так мы и оказались вдвоем на развилке, Мария и я, проехав пять часов верхом: для нее наняли еще одну лошадь. На Марии были бриджи, подарок подруги из льяны. Венесуэльские женщины, живущие на равнине — льяне, смелы и горячи. Они умеют стрелять из ружья и револьвера, пользуются мачете, как фехтовальщики, а на лошади ездят, как амазонки, и при всем при том способны умирать от любви.
Мария была, конечно же, не такой. Уравновешенность самым чудесным образом сочеталась в ней с чувственностью, я думаю, потому, что она была близка к природе. Но тем не менее знала, как постоять за себя, — с оружием или без, словом, она была отважной женщиной.