Мне восемь, и я начал становиться непослушным. Тайком удирал купаться в Ардеше. Канал был глубоким, но нешироким, всего метров пять, никаких плавок у нас, конечно, не было, и мы купались голышом, я и еще несколько мальчишек. И ловили форель прямо руками!
1915-й. Отца призвали на войну. Он идет воевать, но скоро вернется! На прощанье он сказал нам: «Старайтесь вести себя хорошо, слушайтесь маму! А вы, девочки, помогайте ей, ведь теперь ей придется работать в школе и за меня. Война долго не продлится, все так говорят». Он высунулся из вагона почти по пояс и махал рукой, долго махал, стараясь видеть нас как можно дольше.
Четыре года для истории — ничтожный миг. Четыре года для восьмилетнего ребенка — целая вечность. Играли мы только в войну. Приходил домой весь в синяках, в порванной одежде, но, вне зависимости от исхода баталии, никогда не плакал. Мама покорно перевязывала раны и накладывала на синяки и шишки сырое мясо. Она бранила меня, но мягко, никогда не повышая голоса. Все заканчивалось поцелуями и клятвенным моим обещанием непременно исправиться.
Я вовсе не хотел огорчать обожаемую мной маму, но как-то само собой получалось, что одна проказа следовала за другой. О многих она даже не знала. Например, о кошке, привязанной за хвост к дверному звонку, о велосипеде судебного пристава, сброшенном в реку с моста, пока сам пристав отлучился ловить рыбу сетью, что, кстати, считалось здесь браконьерством… Об охоте на птиц с рогатками. А раз или два, когда мне было лет десять-одиннадцать, мы с маленьким Рике Дебанне ходили в поля охотиться на кроликов, прихватив отцовское ружье. Как мне удалось тайком, незаметно от матери вытащить ружье из дома, до сих пор ума не приложу.
1917-й. Отец ранен. Множественное осколочное ранение в голову, но, слава Богу, жизни его ничего не грозит. Известие пришло из Красного Креста. Мы все были в шоке. Но не паниковали, даже не плакали. Мама как ни в чем не бывало отправилась на урок, ее ученики ничего не заметили. Я восхищался мамой. Лишь один только раз она потеряла самообладание, и я был свидетелем этого. Она писала на доске какое-то математическое уравнение и вдруг сказала:
— Мне надо выйти. А вы перепишите это в тетради и решайте.
Я вышел следом за ней — она стояла у ворот, прислонившись к стволу мимозы, и плакала.
Пытаясь утешить, я обнял ее. Я-то, конечно, не плакал.
— Твой бедный отец ранен… — пробормотала она сквозь слезы.
Сам не знаю как, но детское сердце подсказало правильные слова:
— Тем лучше, мама. Это значит, что война для него кончена и он скоро вернется.
— Ты совершенно прав, дорогой. Папа вернется живой. Поцелуй в щеку, потом в лоб, и мы вернулись в класс,
держась за руки.
Отец приехал. Мама сияла от счастья, для нее эта кошмарная война осталась позади. Но для других она продолжалась, и вот однажды она сказала нам:
— Дорогие мои, нельзя быть такими эгоистами. Целыми днями шатаетесь по окрестностям, собираете юкку[9]. Можно посвятить хотя бы три часа другим.
В то время мы находились на каникулах в приморском городке. И вот каждое утро мы вместе с мамой стали ходить в госпиталь, где она ухаживала за больными и ранеными. Мы тоже старались быть полезными — то подвозили инвалида в коляске, то прогуливались со слепыми, то писали за кого-нибудь письма или просто слушали их рассказы о своих семьях.
В поезде по дороге домой мама заболела. Нас отправили в Лана к тетушке Антуанетте, сестре отца. С мамой остаться не разрешили, врач подозревал у нее какое-то инфекционное заболевание, которым она заразилась в госпитале, ухаживая за больным индокитайцем.
Утром я отправлялся в школу, а весь остаток дня проводил на дороге, ведущей к железнодорожной станции. Я слышал, как свистел паровоз, трогая вагоны с места, но на дорогу глядел редко: ждать мне было некого. И занимался тем, что бросал нож в толстый платан со светлой пятнистой корой.
Бездумно и без устали я швырял нож, застревающий в мягкой коре, пока не заметил, что солнце клонится к западу. Теперь оно слепило меня, и я решил переменить позицию. И тут заметил, что по дороге ко мне приближается… смерть.
Посланцы смерти шли с опущенными головами, лица их были скрыты под черным крепом. Но я узнал их, несмотря на траурные одежды, — вон тетушка Онтин, а вон Антуанетта, бабушка, мать отца, а там, позади, мужчины. Да, отец и оба моих дедушки, все в черном.
Я не мог пошевелиться, не мог и шага сделать навстречу, казалось, кровь застыла в моих жилах. Они тоже остановились, метрах в десяти от меня. Похоже, они боятся или стыдятся чего-то. Да, именно так. Боятся подойти ко мне и сказать то, что я и так уже знаю, потому что ощутил сердцем: «Мама умерла».
Война закончилась. Меня отправили в школу в Крэст, где мне предстояло подготовиться к вступительным экзаменам в коллеж на отделение технического и промышленного дизайна.
Вел я себя в школе отвратительно. Грубил всем подряд и ссорился с товарищами. Играл в регби, в драках и схватках пощады не просил, но и сам никому не давал спуску.
Впрочем, учился я все эти шесть лет прекрасно, особенно хорошо успевал по математике. Но за поведение мне всегда ставили «плохо». Раз или два в месяц, всегда по вторникам, устраивал драку. Вторник был днем, когда родителям разрешали навещать учеников.
Приезжали мамы, кормили своих сыночков вкусным завтраком и, если погода была хорошая, прогуливались с ними в парке под каштанами. Всякий раз я давал себе клятвенное обещание, что не буду даже смотреть в их сторону, и всякий раз поднимался в библиотеку и наблюдал за ними из окна. Наблюдения позволили мне выявить два рода поведения моих сверстников, от обоих я впадал в неописуемую ярость.
У нас учились мальчики из разных семей, в том числе и те, чьи матери были плохо или бедно одеты. Сыновья стыдились их. Свиньи, мерзавцы, стыдились собственных матерей! Ото было очень заметно. Вместо того чтобы бродить по двору взад и вперед, они усаживались куда-нибудь в укромный уголок на скамеечку и не сходили с нее. Они прятали своих матерей от товарищей. Проучить такого придурка, затеять с ним ссору было плевым делом. Допустим, я видел, что кто-то из мальчиков отсылал свою мать домой пораньше и заходил потом в библиотеку. Я тут же подскакивал к нему.
— Эй, Пьеро, а чего это твоя мать так рано ушла?
— Куда-то опаздывает.
— А вот и врешь! Я знаю, почему ты ее отослал. Потому, что стыдишься ее. И только попробуй сказать мне, что это не так, придурок!
В драках, как правило, победителем выходил я. Я так часто дрался, что сильно окреп физически. И даже когда доставалось мне, не ныл и не жаловался, мне это почти нравилось. Ребят слабее себя никогда не задирал.
Другой тип мальчиков, который приводил меня в ярость и с которым я дрался особенно отчаянно, были хвастуны. К этим мальчикам приезжали, как правило, миловидные, нарядно одетые мамы. Когда тебе шестнадцать или семнадцать и ты гордишься такой мамой, тебе хочется, чтобы все видели тебя с ней, и вот они гордо прогуливали своих мам по двору, держа их под ручку и кривляясь и пыжась так, что меня начинало тошнить.
Я улучал момент и набрасывался на хвастуна.
— Ты что это расхаживаешь тут, как цапля на параде, а, обезьяна? Можно подумать, твоя мамаша одевается по моде. Да она о ней и представления не имеет! Моя была куда красивее, наряднее и благороднее. И носила настоящие драгоценности, а не подделки, как твоя! Тьфу, прямо смотреть противно! С первого взгляда каждому дураку ясно — подделка она и есть подделка!
В большинстве случаев хвастун, не дождавшись конца этой обличительной фразы, кидался па меня и бил по лицу. Я дрался отчаянно, кусался, лягался, использовал и ногти, и колени, а в груди моей поднималась волна яростной радости, и мне казалось, что сейчас я колочу всех матерей, которые осмелились быть привлекательнее моей мамы.
9
Род древовидных вечнозеленых растений, листья некоторых видов дают прочное грубое волокно.