Наше объятие длилось долго, мы совершенно забыли об остальных. Рита уже целовала детей, слышались отрывочные возгласы: «Какая милашка! Тетушка!» Обернувшись, я подтолкнул Риту к Нене со словами:
— Люби ее! Это она привела меня к вам!
Все три мои племянницы оказались настоящими красотками, и зять тоже выглядел молодцом. Отсутствовал лишь старший их сын Жак, его призвали на войну в Алжире.
Мы отправились в город в «линкольне», сестра сидела рядом со мной на переднем сиденье. Никогда не забуду наш ужин, когда все мы уселись за круглый стол. Ноги у меня так дрожали от волнения, что я время от времени придерживал их под скатертью рукой.
Нет, я ничего не рассказывал ни о моем заключении, ни о суде. Для них, да и для меня тоже, моя жизнь началась в тот день, когда благодаря Рите я похоронил прошлое и стал прежним Анри Шарьером, сыном учителей из Ардеша.
Август на местном курортном пляже пролетел удивительно быстро. Один месяц, тридцать дней. Какими бесконечно долгими казались мне эти дни в одиночке и как ужасающе коротки были они здесь. Я в буквальном смысле слова был пьян от счастья. Теперь я не только вновь обрел сестру и зятя, но и обнаружил новых родных людей, которых мог любить и любил — моих племянниц, прежде мне незнакомых, которые стали мне почти родными дочерьми.
Рита сияла, видя меня счастливым. Наконец-то сбылась ее мечта воссоединить меня с семьей!
Я лежал на пляже, было уже довольно поздно, думаю, полночь. Рита тоже растянулась на песке, положив голову мне на бедро; я нежно гладил ее по волосам.
— Они улетают уже завтра. Как быстро промчалось время, но как это было прекрасно! Теперь я знаю, чувствую — мне нечего больше желать в этой жизни. И все же почему-то грустно. Кто знает, когда мы еще свидимся! Слишком уж дорого обходятся эти путешествия.
— Ничего, у нас все еще впереди. Уверена, мы увидим их снова.
Они проводили нас до границы. Слез при расставании не было, я сказал, что года через два планирую снова провести отпуск вместе.
— Это правда, дядюшка, так и будет?
— Конечно, милые, конечно.
Неделю спустя вторая моя сестра прилетела самолетом в Барселону. Она была одна, вместе с семьей не получилось. Я сразу же узнал ее в толпе пассажиров, спускавшихся с трапа, да и она, пройдя таможенный досмотр, уверенным шагом устремилась прямо ко мне.
Три дня и три ночи — дольше пробыть с нами она не могла. Мы не хотели терять ни минуты из этих дней и провели их в бесконечных воспоминаниях. Между ней и Ритой сразу же возникло взаимопонимание. А два дня спустя из Танжера приехала мать Риты. Она нежно обняла меня, крепко расцеловала в обе щеки, повторяя при этом:
— Сын мой, я так счастлива, что ты любишь Риту. И она любит тебя. — Лицо ее так и сияло в ореоле пышных седых волос.
Мы и так уже слишком задержались в Испании, пора было возвращаться. Но не морем, потратить две недели на это путешествие мы не могли, а потому, отправив «линкольн» в трюме корабля, полетели на самолете. Несмотря на все эти обстоятельства, нам все же удалось совершить небольшой тур по Испании, и вот, в знаменитых висячих садах Гранады, этом восьмом чуде света, созданном арабской цивилизацией, я прочитал высеченную в камне у подножия башни Марадор надпись: «Подай ему милостыню, женщина, ибо нет большей печали в жизни, чем оказаться слепым в Гранаде».
И все же, он был не прав — есть в жизни большая печаль, чем оказаться слепым в Гранаде. Это когда тебя, двадцатичетырехлетнего, здорового, полного веры в жизнь человека, пусть не очень послушного и честного, но ведь не испорченного же до мозга костей, и уж, во всяком случае, не убийцу, приговаривают пожизненно к каторге за преступление, совершенное другим человеком, — а это такой приговор, который означает, что человек вычеркивается из жизни навсегда, обречен гнить заживо нравственно и физически, не имея и самого ничтожного шанса из ста когда-нибудь вновь поднять голову и войти в мир нормальных людей.
Сколь многие несчастные, которых разрушила, растоптала безжалостная система правосудия, предпочли бы оказаться слепыми в Гранаде! Я — один из них.
РЕВОЛЮЦИЯ
Самолет, которым мы летели из Мадрида, мягко приземлился в каракасском аэропорту, где нас встречала дочь с друзьями. Через двадцать минут мы уже были дома. Собаки просто сходили с ума от радости, а наша индейская служанка, тоже равноправный член семьи, не уставала повторять:
— Ну а как родственники Анри, сеньора? А как вам понравилась мать Риты, Анри? Я уж боялась, что вы никогда не вернетесь, там, на родине, небось хорошо. Слава Богу, наконец-то все вместе, наконец-то дома!
Борьба за существование продолжалась. Мы продали ресторан, мне начали надоедать все эти бифштексы и чипсы, а также «канар а-ля оранж» [10] и «кок а вен» [11]. И мы купили ночной бар «Кэри».
В Каракасе все ночные бары — неизменное место встречи одиноких мужчин, поскольку там уже есть свои девушки, готовые составить им компанию. Поболтать, вернее, послушать их, выпить с ними, а если клиент не слишком жаждет спиртного, то выставить его на бутылку или рюмку. Там своя особая жизнь, отличная от дневной и далеко не такая спокойная, зато каждую ночь случается что-то неожиданное и любопытное.
Сюда спешат сенаторы, депутаты, банкиры, адвокаты, офицеры и чиновники сбросить дневной стресс, забыть о сдержанности и имидже идеального служащего и гражданина, который они усердно поддерживали весь день. В баре «Кэри» каждый являл свое истинное лицо. Это был взрыв эмоций, вызов социальному лицемерию, здесь можно было отключиться от всего, забыть о семейных и служебных неурядицах.
Я любил наблюдать за своими клиентами. Один, видно, очень важный бизнесмен, всегда приходил ровно в девять, он был постоянным посетителем, и я часто провожал его к машине. Он шел, положив мне руку на плечо, а другой указывал на вершины гор над Каракасом, четко вырисовывающиеся на фоне предрассветного неба, и говорил:
— Ночь кончилась, Энрике, скоро взойдет солнце. И ведь никуда больше не сунешься, все закрыто. А когда настанет день, мы снова окажемся лицом к лицу со своими проблемами. Работа, офис, рабская доля, которая ждет меня каждый день. Как продержаться без этих ночей?
Вскоре я купил еще одно заведение, «Мадригал», а потом и третье, «Нормандию». Вместе с Гонсало Дюраном, социалистом и противником режима, готовым день и ночь отстаивать интересы владельцев ночных клубов, баров и ресторанов, мы основали ассоциацию по защите подобного рода заведений. Через некоторое время я стал ее президентом, и мы, как могли, защищали наших клиентов от нападок местных чиновников.
Я превратил «Мадригал» в русский ресторан под названием «Ниночка», а для колорита нарядил одного испанца с Канарских островов казаком и посадил его на лошадь, очень смирную ввиду преклонного возраста. Они исполняли роль швейцаров, но посетители начали спаивать моего «казака» и, что еще хуже, не обходили и лошадку. Животное, естественно, виски стаканами не глотало, но очень пристрастилось к кусочкам сахара, обмакнутым предварительно в какой-нибудь крепкий напиток, предпочитая тминную водку. И вот, когда старушка лошадь основательно набиралась, а «казак» был пьян в лоскут, они выезжали на улицу, авениду Миранда, одну из центральных магистралей с интенсивным движением, и галопировали по ней, причём испанец выкрикивал: «Вперед! В атаку!» Можете себе представить эту картину — визжали тормоза, машины сталкивались, водители ругались, открывались окна, и сердитые голоса взывали к порядку и соблюдению тишины в позднее время. Своеобразие репутации моего ресторана обеспечивал и музыкант, тоже весьма оригинальная личность. Это был немец по имени Курт Ливенталь. Лапы у него были как у боксера, и он наигрывал на своем электрооргане с таким усердием, что стены содрогались до девятого этажа. Сперва я не верил, что такое возможно, но когда консьержка и владелец дома пригласили меня на верхние этажи, я убедился, что это не преувеличение.
Другой бар, «Нормандия», был расположен в очень интересном месте — прямо напротив полицейского участка. На одной стороне улицы господствовали страх и террор, на другой — веселье и вечный праздник. И тут я тоже нашел себе еще одну заботу — стал служить тайным почтальоном по передаче писем от заключенных — и политических, и уголовных.