Я сошел с поезда на Лионском вокзале и, оставив сумки в камере хранения, вышел на улицу. И вот снова, спустя тридцать семь лет, под ногами моими асфальт Парижа…
Нет, мой асфальт не здесь, а на Монмартре. И, конечно же, я пошел туда ночью. Единственный свет, знакомый Папийону тридцатых годов в Париже, — это электрические фонари.
Вот он, Монмартр: Пляс Пигаль, кафе «Пьеро», пассаж «Элизе» и лунный свет, какие-то подозрительные типы, шныряющие вокруг, шлюхи и сутенеры, которых сразу видно по походке, кафе и бары, битком набитые людьми. Но это всего лишь первое впечатление.
Прошло тридцать семь лет — меня никто не узнавал и не замечал. Да и кто будет смотреть на пожилого, шестидесятилетнего мужчину? Впрочем, шлюхи все равно будут зазывать подняться с ними наверх, а молодые люди, возможно, даже уступят место у стойки, из вежливости.
Кто я для них? Просто еще один прохожий, возможный клиент, какой-нибудь провинциальный мануфактурщик, типичный представитель среднего класса, пожилой мужчина, заблудившийся в городе в этот поздний час. Ведь сразу заметно, что он неуверенно чувствует себя и что эти места ему не знакомы.
Да, я действительно чувствовал себя неуверенно, и, думаю, понятно почему. Новые люди, новые физиономии, все смешалось и перепуталось. Хулиганы, лесбиянки, сутенеры, голубые, тертые парни, робкие обыватели, черные и арабы, марсельцы и корсиканцы, говорящие с южным акцентом, который сразу напоминал мне о старых добрых временах. Совершенно незнакомый мир предстал перед моими глазами.
Здесь я не обнаружил даже того, чему всегда находилось место в те времена, — столиков, за которыми группками сидели поэты, художники, актеры с длинными волосами, словом, богема. Я не встретил вообще ни одного парня с длинными волосами.
Я бродил от бара к бару, словно лунатик, заглядывая в те залы, где стояли знакомые мне бильярдные столы. И вежливо отказался от гида, предложившего мне показать Монпарнас. Впрочем, я все-таки спросил его:
— Вы не находите, что Монмартр по сравнению с тридцатыми годами утратил свою душу?
— Что вы, месье! Монмартр бессмертен. Я живу здесь вот уже лет сорок, приехал десятилетним мальчиком, и поверьте мне: и Пляс Пигаль, и Пляс Бланш, и Пляс Клиши, и улицы, ведущие к нам, все те же и останутся таковыми навсегда.
Я поспешно отошел от этого глупого, ничтожного типа и двинулся по широкой, обсаженной деревьями аллее. Здесь было безлюдно, и вот здесь, именно здесь, Монмартр был прежним. Я медленно приближался к тому месту, где, по уверениям свидетелей, мною в ночь с 25 на 26 марта 1930 года был убит Ролан Легран.
Скамейка, возможно, та самая, ее красят каждый год — она вполне могла сохраниться, их делают из крепкого дерева, — была там же, и фонарь на месте, и бар на противоположной стороне тоже. И все так же закрыты ставни в окнах дома напротив. Ну, говорите же, скамейка и камень, дерево и стекло! Вы же видели, вы были здесь! Тогда вы стали первыми и единственными свидетелями трагедии. Вы же знаете, что человеком, который стрелял, был не я. Почему же тогда вы промолчали?..
И мне показалось, что в ответ я слышу тихий, еле различимый шепот: «Нет, этого человека не было здесь в половине четвертого в ночь с 25 на 26 марта тридцать семь лет назад».
«Но где же тогда он был?» — спросят сомневающиеся. Ответ очень прост: я был в баре «Айрис», всего метрах в ста отсюда. В баре, куда ворвался таксист с криком:
— Знаете, там стреляют!
— Быть не может, — ответили эти свиньи.
— Быть не может, — поддержали этих свиней хозяин бара и официант.
Да, старина Папийон, весь этот кошмар, героем и жертвой которого ты стал, до сих пор представляется так живо! Присядь на эту старую зеленую скамейку, ту самую, которая видела убийство здесь, на улице Жермен Пилон, рядом с баром «Клиши».
В ту ночь в этот бар вошел мужчина и спросил мадам Нини.
— Это я, — ответила шлюха.
— Твоему парню влепили пулю, прямо в кишки. Идем, он тут, в такси.
Нини выскочила вслед за незнакомцем вместе с подружкой. Они влезли в такси, где на заднем сиденье уже находился Ролан Легран. Нини спросила незнакомца, кто посоветовал позвать ее. Он ответил:
— Не знаю, не могу сказать. — И тут же исчез.
— В больницу «Ларибуазьер», быстро.
Водитель такси, русский, как только с ним рассчитались, поспешил сообщить в полицию о случившемся. А именно о том, что возле дома номер 17 по бульвару Клиши его наняли двое идущих под руку мужчин. Но в машину сел только один, Ролан Легран. Второй же велел ему ехать к бару «Клиши», а сам последовал туда пешком. Этот человек зашел в бар и вышел оттуда с двумя женщинами, а потом исчез. Женщины велели ехать в больницу «Ларибуазьер». «И только когда мы ехали, я узнал, что мой пассажир ранен», — заявил он.
В полиции тщательно все это записали. Записали также показания Нини о том, что ее дружок всю ночь напролет резался в карты в том же баре, где она промышляла, играл с совершенно незнакомым ей человеком, и потом они пили в баре тоже с совершенно незнакомыми людьми, и вот, когда все ушли, Ролан ушел тоже, один. Согласно показаниям Нини, никто за ним не заходил.
Комиссар Жирарди и инспектор Гримальди допросили умирающего Ролана Леграна в присутствии его матери. Врач сказал, что положение безнадежное. Я прочитал отчет об этом допросе, он был опубликован в книге, состряпанной на скорую руку журналистами, где меня смешали с грязью. Вот он, отрывок из этой книги:
— Здесь, рядом с вами, комиссар полиции и мать, самый близкий и дорогой вам человек. Скажите правду. Кто в вас стрелял?
— Папийон Роже, — ответил умирающий.
Мы попросили его поклясться в правдивости этих слов.
— Да, месье. Клянусь. Я говорю правду.
И мы удалились, оставив мать у постели сына».
Итак, все стало ясно: в Ролана стрелял человек по имени Папийон Роже.
Этот Ролан Легран работал на бойне, а по совместительству являлся сутенером своей подружки Нини. Жили они вместе в доме под номером 4 по улице Элизи де Бо Ар. Он не был по-настоящему знаком с преступным миром, но как любой человек, шляющийся ночами по Монмартру, и завсегдатай разных тамошних заведений знал нескольких Папийонов. И, поскольку опасался, как бы вместо одного Папийона не арестовали другого, очень отчетливо назвал имя. Конечно же, он хотел, чтобы полиция наказала его врага. Итак, Папийон Роже. Таково было предсмертное заявление Леграна, слова его не расходились и с показаниями Нини. Никто из них не назвал меня убийцей.
И тут возникли еще четыре свидетеля. Они заявились в больницу задать два вопроса: во-первых, был ли раненый на самом деле Роланом Леграном, и, во-вторых, в каком он поступил состоянии. Эти люди тоже не являлись членами преступного мира, они открыто приходили и уходили. Забрали их прямо на улице и посадили в камеру предварительного заключения в 18-м участке.
Их имена были: Жорж Гольдштейн, 24 года; Роже Дори, тоже 24; Роже Журма, 21 год, и Эмиль Кейц, 18 лет.
Заявления, которые они сделали комиссару в участке, свалились как снег на голову. Гольдштейн утверждал, что в толпе будто бы случайно услышал, что человек по имени Легран ранен, что в него три раза стреляли из револьвера. Поскольку у него был друг по имени Ролан Легран, он тут же поспешил в больницу, выяснить, не он ли это. По пути встретил Дори и двух других и попросил их пойти с ним. Остальные трое ничего не знали ни о происшествии, ни о жертве.
Комиссар спросил Гольдштейна:
— Вы знакомы с Папийоном?
— Да, немного. Встречались иногда. Он знал Леграна — это все, что я могу вам сказать.
Ну и что? Что с того, что Папийон? Их на Монмартре пять или шесть. Не заводись, Папи, спокойно, старина. Придется вспомнить все с самого начала. Мне двадцать четыре года, и я читаю свое дело в камере Консьержери.
«Показания Дори. Гольдштейн попросил его пойти с ним в больницу, выяснить что-то о человеке, имени которого он не назвал. Дори пошел с ним в больницу, где Гольдштейн спрашивал, серьезно ли ранен этот самый Легран.