Я еще молода, твердила она по ночам. Здесь я состарюсь до срока и до конца жизни буду носить черную сутану и прятать от всех свои чувства. О Боже, Боже, это несправедливо.
Каждый новый ускользающий день напоминал ей об ушедшем безвозвратно; она пыталась забыться, с головой погружаясь в работу и коротая свободное время в одиночестве, за книгами, но не могла подавить растущие сомнения и чувство неуверенности. Каждое утро она готовилась увидеть в зеркале паутину крохотных морщинок под глазами, обнаружить сходство с пожилыми сестрами, для которых не существовало жизни вне стен приюта. Вскоре сестра Розамунда стала есть у себя в комнате и отказываться от участия в маленьких развлечениях - празднованиях дней рождения, коллективных просмотрах фильмов. И наконец усомнилась в справедливости Высшего Судии, которому понадобилось запереть ее здесь, как красивое холеное животное в клетке, сгноить в этих унылых стенах.
Однажды утром, после урока истории, когда отпущенные ею ученики вереницей потянулись на следующий урок, в класс вошел отец Робсон и плотно притворил за собой дверь.
Сестра Розамунда сидела за учительским столом и смотрела, как он идет к ней. Итак, подумала она, все-таки... Отец Робсон улыбнулся, и она принялась сосредоточенно раскладывать на столе листки с контрольными работами.
- Доброе утро, сестра Розамунда. Вы заняты?
- Сегодня мы писали контрольную.
- Да, я вижу. - Он огляделся и посмотрел на стенд, где висели детские рисунки: выставка, посвященная Томасу Джефферсону. На одном из портретов волосы у этого уважаемого государственного мужа были зеленые, а зубы черные. На доске отец Робсон увидел написанные рукой сестры Розамунды вопросы к теме "Американская конституция". Неровный почерк, налезающие друг на друга буквы, строки, взбирающиеся от середины доски к верхнему ее краю говорили о стрессе. Он мысленно отметил это обстоятельство.
- А знаете, я в свое время очень интересовался историей. Создавал в начальных классах всевозможные исторические кружки, даже удостоился нескольких наград педагогического совета. Мне всегда была интересна история древнего мира - зарождение цивилизаций и тому подобное. Захватывающий предмет.
- Боюсь, дети к нему еще не совсем готовы.
- Что ж, - согласился он, - может быть.
- Я очень занята, - напомнила сестра Розамунда. - Через несколько минут у меня урок.
Отец Робсон кивнул.
- Могу я поговорить с вами? Всего минуту.
Она не ответила.
Он стоял перед ней, пока она не подняла глаза. Поймав ее взгляд, он сказал:
- Сестра Розамунда, вас что-то беспокоит?
- С чего вы взяли?
- Я не _у_т_в_е_р_ж_д_а_ю_, что вас что-то беспокоит, - мягко заметил он. - Я только спросил. Некрасиво отвечать вопросом на вопрос.
- На свете много некрасивого, - проговорила она и сразу опустила глаза.
Отец Робсон уловил сарказм в ее голосе и понял, что беспокойство сестер относительно ее поведения в последние недели не беспочвенно.
- Нет, - возразил он. - Я так не думаю. Вы не хотели бы об этом поговорить?
- Вы путаете меня с детьми. Вас кто-то просил поговорить со мной? Отец Данн?
- Нет. Я заметил резкую и внезапную перемену в вашем поведении. Все заметили, даже дети. И мне захотелось узнать, не могу ли я чем-нибудь помочь.
- Нет, - решительно отрезала она. - Не можете.
- Что ж, ладно, - сказал он. - Простите, что побеспокоил. Еще один вопрос, и я уйду. Вы помните наш разговор о Джеффри Рейнсе?
Она оторвала взгляд от бумаг, и отец Робсон заметил, что ее лицо на несколько секунд побелело. Это встревожило его.
- Прошу прощения, - сказала сестра Розамунда после минутной паузы. Я совсем забыла, что вы просили меня присмотреть за ним.
- Нет, нет, ничего страшного. Я понимаю. У вас и без того довольно работы. К тому же взять на себя ответственность за этого ребенка следовало бы мне.
Она открыла ящик стола и принялась убирать туда листки.
Ну-ка, копни здесь поглубже, сказал себе отец Робсон. Тут что-то очень неладно.
- Ваше отношение к мальчику изменилось? Вы по-прежнему полагаете, что контакт с ним возможен?
Она закрыла ящик стола:
- Он... очень трудный ребенок.
Отец Робсон хмыкнул, соглашаясь. На лице сестры Розамунды так отчетливо проступило напряжение, словно по ее чертам прошелся резец скульптора; пальцы ее постоянно то сжимались, то разжимались. Он заметил в ней странное сходство с ребенком, о котором шла речь, - отстраненность, отчуждение, язвительную холодность - и вдруг испугался.
- Этот ребенок как-то связан с вашей проблемой, сестра? - спросил он и тотчас пожалел о грубоватой прямолинейности вопроса.
В глазах сестры Розамунды блеснул огонек, но она быстро справилась с собой, и отец Робсон почувствовал, как утихают ее гнев и смятение. Ему показалось, что она не ответит, но сестра Розамунда вдруг сказала:
- Почему вы так думаете?
- Вот, пожалуйста, - он попытался изобразить улыбку, - вы вновь отвечаете вопросом на вопрос. Я попросил вас поговорить с ним, и почти сразу после этого вас... как подменили. Подавленность, замкнутость, отчужденность... Мне кажется, от мальчика исходит некая тревожная сила. Поэтому...
- Я же вам сказала, - ответила сестра Розамунда, - я еще не говорила с ним. - Она попыталась посмотреть священнику прямо в глаза, однако ее взгляд ушел в сторону.
- Вы уклоняетесь от разговора, сестра, - сказал отец Робсон. - Раз вы не можете выговориться передо мной, поговорите с кем-нибудь еще. Мне больно видеть вас такой грустной и подавленной.
В класс уже заходили дети. Заточив карандаши в точилке, укрепленной на стене, они рассаживались по местам.
- У меня контрольная, - снова напомнила сестра Розамунда.
- Что ж, хорошо, - вздохнул отец Робсон, предпринимая заключительную попытку разглядеть, что скрыто в глубине ее глаз. - Если я вам понадоблюсь, вы знаете, где меня найти. - Он в последний раз улыбнулся и направился к двери.
Но, когда он потянулся к дверной ручке, сестра Розамунда сказала:
- Отец Робсон...
Отчаяние в ее голосе остановило его. В нем было что-то, готовое сломаться, как хрупкий осколок стекла.