Узрев это великое сборище, он немедленно написал Джудит и доктору Вирге.
Доктору Вирге он писал о чудовищных контрастах этой страны: с одной стороны, нищие и попрошайки, не дающие прохода туристам, с другой буровые вышки в пустыне и шейхи в дишдашах, проносящиеся в сверкающих "феррари" по обсаженным пальмами проспектам. Грань между бедностью и богатством была здесь омерзительно четкой. Он написал Вирге о стечении народа в окрестности города и о по-прежнему безымянном мессии, добраться до которого было совершенно невозможно: Нотон до сих пор не вызнал даже того, кто этот человек по национальности. Но в пустыне его ждали. Каждый день Нотон видел, как паломники, стоя на коленях лицом к солнцу, крикливо сетуют на то, что мессия вновь не счел их достойными услышать его.
Джудит он писал о самой стране, о ее загадочной безликости, о красках пустыни, о золотом мерцании полуденного марева и о густых, черных тенях, выползающих на закате.
Однако кое-что он утаил. Его тревожило то, скольким случаям насилия он стал свидетелем за те две недели, что минули с момента его приезда; казалось, страна бурлит от растущей ненависти. В воздухе пахло порохом. Эта земля воевала сама с собой.
Нотон сознавал, что здешняя атмосфера сказывается и на нем. Общее безразличие к бедности и насильственной смерти медленно, но верно ожесточало его сердце. В другое время он непременно потребовал бы, чтобы таксист остановился и вызвал "скорую помощь" к раненому, мимо которого они проехали. Теперь же он с недоумением обнаружил, что ему решительно все равно - и ничуть не стыдно за свое равнодушие. Да, происшедшее потрясло его, как потряс бы его любой другой акт грубого насилия, но он трезво и рассудительно объяснил себе, что ничем не может помочь, и на этом успокоился. Эта земля порождает насилие, сказал он себе. В этой суровой стране, столь не похожей на Америку, он чувствовал себя подлинным пришельцем с другой планеты, чужим, одиноким. Возможно, аборигены жили в нищете и погибали от пули или ножа потому, что так им было назначено судьбой; распорядиться иначе означало бы нарушать гармонию миропорядка, посеять хаос, распространяющийся как круги по воде. Люди здесь умирали оттого, что становились помехой. Насилие, взлелеянное их образом жизни, воцарялось над всем, жгучее, как здешнее раскаленное солнце.
Ряды лачуг остались позади, и теперь такси катило по гладкой безлюдной дороге, прорезавшей плоское пространство пустыни, над которым дрожал горячий воздух. Страна спешно строилась. На горизонте вставали мрачные силуэты нефтяных вышек. Скоростные автострады рассекали пустыню только для того, чтобы сгинуть под слоем песка вдали от своих истоков. Многие дороги не вели никуда и лишь бесконечно кружили и петляли, словно кто-то строил их от нечего делать, чтобы скоротать время, а потом, наскучив этой забавой, бросил ее на середине.
Впереди среди барханов, подвижных, точно драконьи хвосты, расположился лагерь. Нотон каждый день приезжал сюда и ходил с диктофоном на плече среди шатров из козьих шкур и жестяных шалашей; он осторожно ступал по утоптанному загаженному песку и время от времени останавливался и заговаривал с бедуинами и кувейтцами, которые, подозрительно оглядев его, неизменно поворачивались к нему спиной. По лагерю рыскали стаи воющих, дерущихся из-за объедков собак, темными тучами роились мухи, тысячами слетевшиеся сюда вслед за паломниками из разных частей страны пировать на гниющих язвах и болячках. Больные, приковылявшие сюда из окрестных деревень, держались особняком; Нотон видел, как их били и пинали, когда они клянчили еду.
В лагере, как и в городе, существовала четкая граница. По одну ее сторону ночевали в простых палатках или прямо на песке бедняки, по другую высились узорчатые просторные шатры богатых шейхов, где было все: дорогие ковры, слуги с опахалами, отгонявшие мух, и слуги с ружьями, отгонявшие нищих и бродяг. Для состоятельного человека пересечь эту невидимую границу было равносильно самоубийству. На пятый день своих наблюдений Нотон увидел, как один из таких, одурманенный гашишем, заступил за эту черту и оказался в царстве бедноты. В мгновение ока два десятка человек накинулись на него, схватили, швырнули на землю. Остальные горящими глазами наблюдали за происходящим, женщины дико хохотали. Бедняга попытался удрать, но с него сорвали одежды и голого, избитого, пинками вышвырнули обратно, точно тощего пса из хозяйского дома. Нотон молча смотрел, прочитав на распаленных лицах, что вмешаться значит подписать себе смертный приговор.
Такси свернуло на длинную немощеную дорогу, которая вела в самое сердце лагеря. Нотон увидел слепящий блеск жести - лачуги под солнцем, почувствовал зловоние перенаселенного лагеря, куда стекались все новые индивиды, чтобы ждать... кого?
Нотон спросил шофера:
- Кто этот человек?
Тот не ответил. В зеркале заднего вида отражались его непроницаемые глаза.
Нотон наклонился вперед. Возможно, шофер не слышал. Он повторил громче:
- Тот человек, ради которого они собрались - вы что-нибудь знаете о нем?
Вновь не получив ответа, Нотон невнятно чертыхнулся. Попробуем иначе.
- Он пророк?
Шайка отсталых ублюдков, подумал Нотон. Сплошь выродки и подонки. Негодяй-таксист был таким же необщительным, как все прочие. Нотон откинулся на жестком сиденье с выпирающим пружинами и стал смотреть на бегущие навстречу ряды хибарок.
За два дня лагерь изменился к худшему. Хижины лепились вплотную друг к другу, словно в пустыне вдруг возникли трущобы. От крыши к крыше были протянуты веревки с сохнущим тряпьем. На такси, медленно ехавшее по лабиринту сооруженных на скорую руку жилищ, коршунами налетели попрошайки; они ухмылялись, показывая щербатые зубы, а когда машина проезжала мимо, выкрикивали ей вслед непристойности. По земле в пыли катались двое нищих; они дрались, а орущая от восторга толпа передавала из рук в руки деньги. Шофер Нотона нажал на клаксон, такси вильнуло в сторону. По кварталу больных, швыряя камнями или песком в тех, кто не мог подняться, носились голые ребятишки. Повсюду толклись оборванцы. Люди походили на взбесившихся зверей с пеной на морде; Нотон увидел, как человек с ножом нагнал какую-то женщину, и та с воплем упала на колени, умоляя о пощаде. Нотону хотелось обрушиться на этих людей, бесследно стереть с лица земли, словно он был их Творцом.