— Одними из первых преподавателей в Лицее, — велеречиво возглашал с кафедры преподаватель истории, — были Сократ и Аристотель! Так что сия гиштория данного Богом и Государем Императором Лицея велика и потрясенна, и так же выпускает наиболее значимых людей, что будут держать бразды!.. И вы должны соответствовать…
Я снова дальше пропустил, на этот раз углубившись в думы насчёт магии. Что бы под нею не разумели местные, но она существует и может многим навредить из тех, кто ею не владеет. Конечно, магию применять в стенах Академии вообще нельзя, разве что на специально выделенном месте для состязаний, да и то под присмотром преподавателей и воспитателей, но, как говорится, полицию не поселишь у себя в спальне.
Я бросил короткий взгляд на Демидова. Уже обзавелся прихлебателями, сидит в их окружении, будущий хозяин великого рода, что уже всем постоянно напоминает о своем скором величии и потому собирает дань в виде лести и подхалимажа уже сейчас.
На меня почти не смотрит, но его лизоблюды поглядывают то и дело, так что он уже формирует у них ко мне отношение.
До чего же не люблю неприятности, но, похоже, меня ждут не только пряники.
Я чуть повернул голову в сторону Толбухина.
— Слушай, — сказал я шепотом, — я опять насчёт магии. В нашей глуши я с нею не сталкивался…
Он едва слышно хихикнул.
— Ещё бы. Всех, в ком обнаруживается, сразу перетаскивают в Петербург, а ещё малость в Москву. На местах если что и остается, то совсем уже мелочь….
— Просвети, — попросил я шепотом.
Он наклонил голову, чтобы препод не видел, что его губы шевелятся.
— Маги, как ты наверняка понял, есть сильные и есть слабые. Чтобы внести порядок, их тоже, как и всё в нашей жизни разделили на ранги…
— Что за ранги?
Он начал загибать пальцы.
— Новичок, это самый слабый. А дальше — Адепт, Младший Маг, Средний Маг, Старший Маг, Магистр, Архимаг, Великий Маг, Властелин, Защитник… Он умолк и торжеством посмотрел на меня, я в изумлении покачал головой.
— Ни фига себе!
Он в удивлении вскинул брови.
— У вас в Сибири свой язык?
— Какая же мощь у Защитника? — спросил я.
Он с покровительственной улыбкой пожал плечами.
— Как приятно с тобой разговаривать! Чувствуешь себя таким умным!
Я спросил с неудовольствием:
— А что не так?
— А то, — сказал он голосом умудренного жизнью наставника, — что никто ещё не добирался до титула Защитника!.. Да что там Защитника, даже Властелина ни одного не было. Это так, красивая классификация, за её разработку кому-то орден дали, кому-то ленту через плечо. Называется, научный труд
Немного разочарованный, я уточнил:
— А кто самый-самый?
— Говорят, — ответил он, — лет сто назад был Великий Маг, но мне отец говорил, что чем дальше уходит война, тем больше отыскивается её героев. Но на сегодня один Архимаг в России, и ещё два в Германии и где-то за океаном.
Препод, что всё чаще поглядывал раздраженно в нашу сторону, сказал, повысив голос:
— Вадбольский, может быть, вы встанете на кафедру и расскажете историю Государства Российского?
Я вскочил, ответил бодро:
— Не сейчас, господин преподаватель!
В аудитории послышались смешки, а я, не дожидаясь взрыва негодования, добавил льстиво:
— А как только в достаточной мере напитаюсь вашей мудростью и запомню все ваши уроки!
Он вздохнул, махнул рукой, и лекция потянулась дальше, как улитка на склон Фудзи.
После лекции по истории государства российского, шел урок русского языка, а последним урок математики. Снова моя родная школа, только мы эти математические задачи решали во втором и третьем классе…
После лекций сделали крюк и прошлись вдоль цветочной линии, разделяющей мужскую и женскую часть территории. Там по-прежнему прогуливаются милые барышни, которых он назвал суфражистками, хотя ничего суфражистичного в них не было.
Среди красивых барышень с зонтиками заметил и троих флиртующих с ними парней, удивился:
— А эти лбы там чего?
— Им можно, — сказал Толбухин с завистью. — Познакомились, теперь общаются ближе.
— Насколько ближе?
Он посмотрел с возмущением.
— Вадбольский!.. Для того, о чём думаешь, нет условий!
Я не стал уточнять, для чего «для этого», все думаем одинаково, только в силу воспитания и приличия держим при себе, но в двадцатом веке всё дерьмо из нас прорвется и выплеснется, но когда дерьма много, оно перестает считаться дерьмом и называется либеральными ценностями.