Его сателлитов не знаю, просто крепкие быковатые парни, морды простоватые, интеллектом не отягощены, Ротбарт на их фоне выделяется выгодно: красавец, рослый и мускулистый, лицо аристократически надменное, ясные глаза и холодный взгляд, мужественный, как считается, широкий подбородок.
Я остановился, Толбухин и Равенсвуд тоже замерли, у обоих на лицах желание любой ценой избежать неприятностей. Я сказал неприветливо:
— Вы не дадите нам пройти?
Ротбарт не послал одного из клевретов позадираться, как следовало ожидать, а потом как бы вступится за соратника, да и заодно проверит его самого, но такое потом, сейчас же ему нужно зарабатывать очки роли сильного лидера.
Он нахмурился и сказал брезгливым голосом, даже пальцами сделал эдакое движение, словно сбрасывал с них некую грязь или прилипшее насекомое:
— Слушай, деревенщина… Ты какой-то… заметный. Тебе лучше залезть обратно в нору и не высовываться.
Сразу наезд, сказал я себе. Хотя бы закурить попросил или как-то ещё начал. Но то нормальные гопники, а это же сын герцога.
Я жестом показал своим сокомнатникам, чтобы отошли и не вмешивались, спросил в изумлении:
— Кому-то мешаю?
Он повысил голос:
— Ты ещё не понял? Ты всем мешаешь своей захудалостью! Но ходишь так, будто и ты человек!
Я посмотрел по сторонам.
— Да вроде никто не жалуется.
Он сделал ко мне шаг и проговорил медленно:
— Кто-то тебя терпит, хоть и морщится, а мы вот нет! Сгинь!
Сердце мое уже не стучит учащённо, а колотится, кровь горячими потоками вливается в руки, ноги, струится по телу, делая его прочнее.
— Здесь все равны, — ответил я.
— Придется тебя поучить.
— А ты разве преподаватель? — спросил я.
Он резко и мощно замахнулся. Такой красивый богатырский замах, я его как бы должен принять, а в ответ ударить сам. Ну как битва купца Калашникова с опричником.
Кулак его, огромный как валун, несся в мое лицо всё больше замедляя скорость, это мой организм инстинктивно вошёл в ускорение, чтобы я мог уклониться или убежать.
Да, я уклонился. Кулак только-только прошёл мимо щеки, как я ударил быстро и резко чуть сбоку в нижнюю челюсть. Влажный хряск, треск кости, сын герцога содрогнулся всем телом, я поспешно отступил и опустил руки.
Он постоял так долго, что я уже подумал насчёт хлиповости моего удара, но тут его колени подогнулись, он завалился на том же месте, где стоял.
Не только его прихлебатели смотрели онемевшими глазами, многие останавливались и ждали, чем закончится, наконец один из его команды прокричал:
— Да ты хоть понял, что ты наделал?
— Он ударил первым, — ответил я. — Имею право на самозащиту.
По их лицам я видел, что точно не имею ни на что прав, они здесь полные хозяева, и я угрожающе оскалил зубы и повысил голос:
— А сейчас я вас буду убивать и калечить…
И пощелкал зубами. Один остался на месте, глядя на меня непонимающе, остальные двое развернулись и, вереща, как недорезанные свиньи, понеслись обратно к корпусу.
Из кучек собравшихся кто-то похлопал в ладоши, явных лидеров не любят, сегодня опустят меня, завтра их, а я со зловещей улыбкой нарочито медленно протянул руку к оставшемуся из их четверки.
Он попятился, вскрикнул:
— Да ты знаешь, кто у нас родители?
— Те, — ответил я, хотя, конечно, ни родителей не знал, ни их взаимоотношений, — кто будет пороть вас долго и больно.
Толбухин, сияя, как самое красное солнышко, подбежал и ухватил меня за локоть.
— Сейчас занятия начнутся! Быстрее!
Равенсвуд пристроился с другой стороны, и в аудиторию мы вбежали одними из последних.
Когда садились, на этот раз вместе, Толбухин прошептал:
— Как ты его, а? Одним ударом!
— Я же сибиряк, — ответил я с солидностью. — Мы так медведёв бьем, а ты думал? Медведя́ либо с первого удара, либо удирай…
Равенсвуд улыбался, но в глазах время времени проступает тревожное выражение.
Где-то в середине лекции в аудиторию заглянул Каталабют, старший дворецкий директора, как его называют за глаза, а так препод по лечебной магии, трусоватый и пугливый, даже с курсантами предельно осторожен, перед сильными заискивает, слабых в упор не замечает.
Отыскав меня взглядом, сказал в зал мерзким голосом:
— Простите, что вторгаюсь… Вадбольский, к директору!
Равенсвуд сказал тихо:
— Началось…
Толбухин молча хлопнул меня по спине, я поднялся и пошел вдоль ряда к выходу. По аудитории прокатился шепот: «Выгонят…», «Теперь точно выгонят…».