Я подсел к столу, на котором уже стояла конфетница и четыре одинаковые, наполненные свежезаваренным чаем, чашки.
– С тобой, Вадим, мы ещё посплетничаем как следует наедине. Теперь же вернёмся к оставленной теме. Ты, Антон, начал говорить о … России.
– Да, – тут же отозвался Чернецкий, моментально закинув ногу на ногу, – я говорил о России как о стране с перманентным, исторически обусловленным, кризисным сознанием…
Он говорил довольно долго. Говорил, вдохновляясь самими словами и своей манерой подачи, которая походила на кушеточный бред занудного самоучки. Он щедро сорил фактами, он красовался, нисколько не заботясь о логике и правдоподобии. Наступил момент, когда я более не мог ловить скользкую суть его кризисного монолога. Диана морщила губки, время от времени бросая взгляд на фотокамеру. В мою сторону она не глядела принципиально, словно боялась встретиться с нашим общим прошлым, таким очевидным здесь – в бревенчатом ковчеге на самом краю земли. Наконец Зот прервал бескрайний монолог Чернецкого глубоким кивком своей сообразительной головы.
– Отлично! Отлично, Антон. Просто супер как сказал. Мне бы так. А, впрочем, я бы иначе выстроил…
– Зот, я пойду зафиксирую окрестности, пока не стемнело? – неожиданно спросила Диана, поглаживая пальцем фирменный ремешок.
– Диана, опять ты сбегаешь куда-то, опять придумываешь. Я знаю, что ты человек актуального действия, но пойми и нас. Ты думаешь вокруг спокойствие, стабильность, приметы будущего благополучия? Конечно, довольно легко убедить себя, уверить… А тем временем жизнь, настоящее её существо, наполненное идеей и смыслом, проходит стороной. Беги, Дианочка! Фотографируй синие сумерки рабочего квартала. Сейчас в моде трещины и руины. Их выдают за современное искусство, боясь признать, что это искусство одного выставочного дня.
Диана посмотрела на Зотова с удивлённым непониманием, добела сжала губы и затем стремительно выбежала из прихожей. Хлопнула дверь коридора, потом крыльца, потом всё стихло. Не спрашивая разрешения, я встал из-за стола и вышел на улицу. Силуэт Дианы споро исчезал в глубине кособокой улочки. Мне пришлось совершить небольшую пробежку, чтобы поравняться с ней. Она нисколько не удивилась неожиданному соседству, мельком глянула на меня и сквозь подступающие слёзы пролепетала:
– Зота в армию собираются забрать, вот он и бесится без всякой меры… Дурак.
Шли молча. Теперь, когда Диана была совсем рядом, думалось только о ней…
Она пришла ко мне такая беззащитная и хлипкая, такая ничья, смешно поправляя клетчатый шарф под несуразной шубой на металлопластиковых пуговицах. Она читала стихи и откровенно флиртовала со мной: несколько раз я отводил её пальчик с моих обветренных губ… Я тоже флиртовал…
– Диана, вам нужно срочно поменять имидж, – холодно твердил я.
– Меня ничто не может устроить. Меня и Вы устраиваете с большим трудом, но Вы поэт и любовник, а я привыкла прощать негодяев, – тихо пела она на моей безволосой груди.
Я знал её только неделю и за это время от неё поступали предложения сыграть Жуана, Раскольникова, Мастера… На мгновение я воображал что смогу и многое обещал ей. Диана, кажется, верила мне. Мы оба наслаждались этой игрой, но я уже подло готовил её развязку. Однажды я второпях начирикал фломастером заглавие нашей будущей постановки: «Плач Берлиоза». Она была счастлива и не спрашивала о подробностях. Через месяц, почивая на прежних лаврах, я решился избавиться от моей студенческой музы.
– Неужели ты всё ещё грезишь театром? Диана, мы там никому не нужны.
– Почему???
– Посмотри без иллюзий… Благородная мхатовская пыль давно уже стёрта со сцены грязной тряпкой новой драмы.
– Но мы и есть новая драма.
– Меньшей глупости я от тебя и не ждал.
Диана плакала. Её сестра лежала в больнице. Мир колыхался и с треском падали придуманные опоры, а наш театральный роман вплотную приблизился к занавесу. Вскоре Диану отчислили и я поспешил забыть о её присутствии в этом изменчивом мире.
– Здравствуй, Диана.
Она быстро пробежала по мне глазами (от коленей до кончиков ресниц) и ничего не ответила. Улочка завернула направо, потом налево, дважды сменила название и прибавила в ширине. По ней, то теряясь в подшёрстке из спорыша и полевой ромашки, то поблёскивая на гравийных плешинах, длились трамвайные рельсы, втайне мечтавшие стать железнодорожными. В крапивной куртинке у одного из тёмных, медленно съезжающих набок, заборов осатанело надувала синий зоб варакушка. Мы практически одновременно повернули головы в сторону этого упоительного майского гимна. Диана остановилась, скинула ремешок фотокамеры и тщательно выцелила нарядное естество придорожного певуна. Её тело на мгновение обрело грациозную напряжённость, подалось вперёд. Кофточка, и без того коротенькая, приподнялась, обнажив показательную худобу талии с обворожительными ложбинками чуть выше крестца. Я перевёл взгляд на трамвайные пути, пытаясь тем самым показать совершенную свою незаинтересованность. За время моего равнодушного смотрения на горизонт, Диана запечатлела несколько мгновений жизни и легонько тронула мой рукав. Наши глаза встретились… Это случилось в широком коридоре, образованном бетонной стеной заводской ограды и ветхой изгородью поселян, внутри трамвайного кольца. Поцелуй был стремительным и почти невероятным.
– Только не сейчас … не надо портить … не надо комментировать … в письме … причём я сама тебе напишу… возьму твои координаты у Зота и … и не провожай … тут несколько жалких шагов … вот уже громыхает … до … – последние слова её задыхающейся речи погрёб скрежет, разболтанного временем и дорогой, красно-белого трамвая.
Застыв на месте, словно прикованный к последнему немым обещанием, я проводил её взглядом до жёлтого короба остановки. Проводил рыжие волоконца облачной причёски, проводил глаза, сказавшие меньше чем хотелось, проводил губы, проводил сомненья прошлого, думая о предстоящем. Незримый шествовал рядом и старчески жужжал в молоденькое ушко: напиши мне, напиши скорее, напиши… Трамвай забрал Диану и пошёл на дугу. Она села у окна, обращённого внутрь эллипса, желая ещё какое-то время быть видимой мне. Однако проплыв совсем близко, наградила обожателя лишь экзальтированным профилем и прощальным движением пальчиков. Жест этот сначала обидел меня, но потом ещё больше раздразнил воображение, так что к Зоту я возвращался в счастливом душевном смятении.
На окрестности нехотя опускались сумерки. Они казались обыкновенной тёмной краской, которую второпях подмешали к лазоревому составу неба. Чёткие контуры первой звезды предрекали ясную ночь. Давно не мытые, в глинистых обтёках окна избы, пронизанные светом, глядели на улицу лубочными витражами. Я тихо поднялся на крыльцо и увидел сквозь распахнутую коридорную дверь жёлтую полосу электричества. Из прихожей доносились пьяненькие голоса Зотова и Чернецкого.
– А что на разворот будем ставить? – деловито гудел бас Зотова.
– Тут броженьице, Андрюша. Поэт Ступин хочет втесаться со своей новой поэмой «Заря вандализма». Ты его патетику знаешь. После него коричневая статья Закрайского покажется сочинением школьника из антропософской семьи. Поэтому предлагаю…
– Будем ставить обоих. Этот номер должен разойтись не только среди студентов. Я в обход родаков свяжусь с нашими рабочими. На ламповом полугодовой простой и безденежье. Трудмасса его словно порох – только искру обронить, а там… Митинг в центре города – не меньше.
– Смело, но не надёжно. Давно мы, Андрюша, с рабочими не контактировали. Ведь его, рабочего нынешнего, от дивана тягачом не оторвёшь. Какие ему митинги, какие газеты! Его последовательно превращают в равнодушного прагматиста, в бездумного накопителя благ, зомбированного шоу-сериальной бредятиной. Неужели ты думаешь иначе?!