Еще у меня появилась мысль, что невроз мой является следствием некоего закона психического равновесия. Мне кажется, у человека существует потребность как в ощущениях вообще, так и в негативных ощущениях в частности: надо же ему хоть чем-то мучиться. Возьмем мое привычное благополучие: сын, муж, любимое дело, деньги, друзья, багаж впечатлений — это же скучно. Чем все это балансировать? Нужна острота, пронзительность, а что уж острее отрицательных эмоций. Мою мысль подтверждает то, что в разные периоды жизни меня мучали разные страхи и негативные рефлексии. То чувство безысходного одиночества, то еще что-нибудь. Когда ниша определенного страха закрывалась — приобретением любви, скажем, — возникал новый повод. Неврозов не случалось лишь в те промежутки времени, когда острых ощущений и так было предостаточно (к примеру, когда я лазила по горам на Аляске). Это закономерно. На войне ведь людей не одолевают чувства абстрактной неудовлетворенности.
Только сейчас подумала: а вдруг происходящее в данный момент с Вадимом той же природы? При полном благополучии — потребность в мучительных переживаниях (и не важно, какая конкретно база под них подводится). Даже если дело обстоит именно так, это не есть причина относиться к его ощущениям несерьезно. У меня ведь страхи реальные, и страдаю я от них на самом деле.
11
Вадим припарковал машину у обочины. Маша помедлила, заглядывая в зеркало, затем выставила великолепно обутую ногу на асфальт. Они направлялись в гости к титулованному художнику, уже пожилому, но сохранившему налет богемности, несмотря на регалии. Почему жена стремилась попасть туда, Вадим так и не понял. Обыкновенное любопытство или желание проникнуть в тот круг людей, в который одни лишь деньги не пропускают? Рассказала она о художнике кратко, но с тем изгибом бровей, который заменял у нее придыхание. Впрочем, Вадим мог превратно истолковать намерения Маши, приписывая ей глупые, с его точки зрения, мотивы.
Дверь открыла женщина; мелькнув улыбкой, она сразу исчезла. Под ноги бросились кошки: Вадим в полумраке запутался в них. Маша схватила его и увлекла в освещенный проем.
За огромным дубовым столом, рассохшимся и засаленным, на лавках и сундуках расположилась компания поизносившихся в затяжных схватках с жизнью людей. Пожав руку хозяину, Вадим оказался на лавке и вместе со всеми смотрел, как тот — длинный, пузатый, величественный старик — долго целует руку его жене. Вадим повторно окинул взглядом собрание, выискивая в людях то интересное, из-за чего они были вхожи сюда. Не обнаружил ничего примечательного, кроме аристократичного вида грузина лет сорока, и начал рассматривать помещение.
Комната, заросшая многолетней грязью, была завешана и заставлена картинами, гравюрами, каталогами, невероятным количеством спиртного и различными сувенирами: антикварными предметами быта, советской атрибутикой, эротическими скульптурами и поделками. На столе находилась немалая часть того же самого, включая армию разномастных бутылок; между этими предметами располагались закуски, многие прямо на покрытой слоем жира и пыли столешнице. Хлеб, сыр, яблоки, холодец, кочан капусты, пук редиса — все раскрошенное, расшкуренное; множество испачканных емкостей разных размеров вместе с шелухой от креветок, пеплом и окурками занимали все остальное место. Далекое подобие этого натюрморта Вадим видывал, будучи студентом.
Последовали тосты, из которых постепенно выяснились личности кое-кого из присутствующих. Грузинский князь был также грузинским художником; две женщины средних лет работали в архивах и издавали никому не известную газету; черноволосая дама, одетая по моде социализма восьмидесятых, оказалась польской журналисткой; пожилой мужчина — моржом. Информация об остальных не поступила.
— Вот послушай, что я сейчас скажу. И тебе сразу станет все понятно, — хозяин перебил на полуслове грузинского художника.
Он говорил громким, великолепно поставленным голосом. Как человек, привыкший узурпировать внимание целых аудиторий и залов. Не гнушался театральными эффектами: значительно приспускал веки, понижал тон, только чтобы потом выкрикнуть еще громче, прятал в углах губ лукавые усмешечки.