— Спокойно, — говорю я, — не вставайте, ждите.
Теперь начинается комедия. Посмотрим, насколько я хороший актер. Я поднимаю шторку на окне, бросаю взгляд в темноту. Поезд по-прежнему идет очень быстро. Я опускаю окно, в купе сразу же врывается ледяной воз-
дух. Марион поднимает воротник пиджака. Он не отводит от меня взгляда, следит за каждым моим жестом, словно кошка. Он удивлен, что я словно бы забываю о нем. Но я вовсе не забываю, мой револьвер тому доказательство. Однако явно видно, что я встревожен. Мой лоб прорезают морщины, я шепчу:
— Вот как!..
— Вы непременно хотите, чтобы я схватил воспаление легких? — угрюмо спрашивает моя дрожащая жертва.
До чего же у него честный и порядочный вид! Мой гневный взгляд говорит ему, что мне плевать на его здоровье. Я смотрю на часы на руке: девять часов двадцать... Я шепчу:
— Девять часов двадцать.
Не говоря ни слова, Марион встает, снимает с сетки свое пальто, надевает его и поднимает воротник. Потом водружает на голову каскетку. Я снова взглядываю на часы. Девять часов двадцать две... Не удержавшись, я говорю:
— Нет, это невозможно...
Устремив взгляд на револьвер, Марион спрашивает:
— Что невозможно?
Я раздраженно бросаю ему:
— Эй вы, оставьте меня в покое! Не забывайте, что у меня в руках опасная игрушка.
Он молчит. Но спустя некоторое время взрывается:
— Однако и смельчак же вы! Пять тысяч триста франков! Вы украли у меня пять тысяч триста франков — и все еще торчите здесь! Чего вы ждете? Закройте хотя бы окно!
— Вы сами его закроете, когда я спрыгну.
На этот раз он и в самом деле поражен, он оценивающе меряет меня взглядом. Я вынужден добавить:
— Ну да! Когда я вылезу в окно. Вам непонятно?
— Когда вы вылезете в окно, — повторяет он, и в голосе его слышится удивление. — При ста десяти километрах в час?
— Нет, — отвечаю я ему, осклабившись, — нет, не при ста десяти в час. Перед Сен-Кантеном ведутся работы, поезд должен замедлить ход. И тогда я буду иметь удовольствие уйти, не простившись с вами.
Марион упирается взглядом в пол. Он раздумывает, каким способом меня подловить.
— Не пытайтесь ничего предпринимать, — продолжаю я. — Даже если вы нажмете сигнал тревоги, когда я выпрыгну, пока прибегут узнать, что случилось, я буду уже далеко. Или во всяком случае спрячусь в укромном местечке!
Но поезд не замедляет ход. Внезапно перестук колес становится более частым, неровным, в окне путаница огней, все это проносится мимо, и вот мы уже снова погружаемся во тьму. У меня невольно вырывается удивленное восклицание.
— По-видимому, Сен-Кантен, — говорит Марион.
Он не двигается с места из-за револьвера. Тем не менее уголки его губ чуть заметно кривятся, лицо медленно поворачивается к кнопке сигнала тревоги. Обессиленно рухнув на диванчик напротив него, я рассуждаю сам с собой:
— Но это, это невероятно... Еще вчера...
Он осмеливается расхохотаться.
— Вы похожи на крысу, молодой человек! Стоит мне нажать, и вы...
Я отвечаю как можно спокойнее:
— Поскольку я нажму раньше вас, сомневаюсь, доползете ли вы до двери, когда парочка пуль продырявит вашу шкуру.
Он перестает смеяться. И снова напряженная мысль сосредоточивается в горящих глазах.
— Вы разрешите мне хотя бы поднять стекло? — спрашивает он.
Я не отвечаю. Он поднимает стекло и снова садится. Я грызу ногти. Он взглядом изучает меня. Пока не сделан решительный ход, притворимся еще ненадолго идиотом.
— Если я верну вам деньги, — говорю я, — вы позволите мне спокойно уйти? Дадите ли вы слово чести не предпринимать на Брюссельском вокзале ничего, что могло бы мне повредить?
Уголки его губ кривятся. Марион опускает воротник пальто, словно в купе стало теплее. Он медленно вертит шеей, как человек, который слишком долго оставался неподвижным. Казалось, он наслаждается своим молчанием, потом спрашивает:
— А если я откажусь?
— Я убью вас.
Он в упор глядит на меня.
— А если я солгу?
Я бросаю на него вопросительный взгляд.
— Да, — продолжает он, — если я пообещаю и тем не менее донесу на вас, когда мы приедем?
Я опускаю голову. Он с презрением шепчет:
— Болван!
Он видит, что я вздрагиваю, но не отступает:
— Работать так глупо! Совершить нападение в скором поезде, из которого выбраться труднее, чем из тюрьмы! Да еще на пассажира, о котором даже не знаешь, что у него в бумажнике! Я признаю, впрочем, что пять тысяч триста франков — это сумма. Но что же теперь вам остается, а? Убивать? — Он с жалостью смотрит на меня. — Не станешь же ты рисковать головой, чтобы отомстить за свою неудачу?