Двинулся я дальше по той же тропе, на свою дорожку решил не возвращаться. Раз Петьку тут подловили, значит, их тут больше ходит. Теперь самому бы не попасться. И я шел, все время оглядываясь, вдруг кто с тыла объявится.
И тут он! Ковыляет посередь кустов. Лицо такое, будто погулять вышел, а не от охотников улизнуть пытается. И глаза щурит, чтобы не светились лишнего. Ну я его и пригвоздил. Догнал, кол промеж лопаток вонзил. На тебе, вонючка, за друга моего, получай по полной! Он споткнулся, вперед повалился, на могильную плиту. Я давай его чесноком охаживать! Зомбак только подвывает. Руки раскинул, пальцы землю загребают, а встать не может. Ага, знай наших! Вот что соблюдение Правил делает!
Как он шевелиться перестал, я его перевернул и глаз-то выковырнул. Седьмое правило гласит: «лучший трофей - глаз зомби». Они у нас в ходу: и на полку поставить, чтобы хибару освещал, и снаружи повесить, чтобы ноги вечером не переломать. Правда, только один брать можно, от двух, считается, несчастье бывает. На плечо я зомбака взвалил, к Яме понес. Это восьмое правило такое: «поверженных зомби кидай в заговоренную яму, чтобы не встали повторно». Воняют они, конечно, мерзопакостно. И рука у него все растягивается, отвалиться норовит.
Сбросил его в Яму, где останки других валялись, полуистелевшие, и дальше на охоту отправился. И все шепот мне сзади мерещится. Я уж и спиной по дорожкам ходил, а все они будто за мной тащатся и переговариваются. Жуткая работенка, да чего там, мы, охотники, люди ко всякому привычные.
Потом я еще одного и еще другого завалил. Пару раз с разных сторон хрипенье слышалось, мычанье зомбячье да сочные шлепки - значит, жив Витек и тоже делом занимается. И не кричит, не шумит, правила блюдет. И это хорошо. Пора успокоить их всех.
Много за день я их набил. Умаялся, вспотел, проголодался. Кладбище сразу спокойней, тише сделалось: некому тревожить. Мы победили! Пора уж и домой, что ли? В мешке, в специальной банке, пять глаз болталось. Пять глаз! Раньше я по одному, по два приносил. А тут сразу пять! Теперь-то у меня наберется столько, что старики меня признают созревшим, в Круг примут, детей позволят. Может, даже старшим охотником назначат. Пять глаз! Не помешал бы еще один - Петькиной Машке отнести, чтоб хоть сувенир какой на память был о муже...
Все во мне ликовало, когда я последнего зомбака волок до Ямы. Сладкий вкус победы! В душе все пело и плясало, я уж, в нарушение правил, хотел было заорать в голос, чтобы Витька позвать. Пора и домой, даже воздух чище стал, дышится как легче! И тишина уже нормальная, обычная, людская такая тишина, без шепота, даже деревья скрипеть перестали. И промеж ветвей глаза больше не светятся.
А Витек уже и сам мне навстречу вышел. Я его по серебряному кулону на поясе узнал. А так бы не узнал, потому как у него тоже башка напрочь отсутствовала. Как будто и не росла никогда. Вместе с шеей враги мертвяцкие отчекрыжили. Не вышел даже, а выпал из кустов прям под ноги мне, я едва отскочить успел, чтобы кровью не залило, из промеж плечей хлынувшей.
И такая меня злость охватила, никаких слов не хватит. Не сдержался я, заорал, кулаками всему кладбищу грозя.
- Вы мне за все ответите! - орал я, плюясь и подпрыгивая. - Всех перечесночю, осиной нашпигую, заговоренной водой залью по самые ухи! По два глаза буду брать, Петькиной головой клянусь! Только попадитесь мне на пути, зомбаки поганые, чтоб вас могильной плитой навеки придавило!
Орал я так долго, признаться. Всю злость свою и горе выкрикивал. Очень я из-за Петьки огорчился, да и Витек был мне почти как брат. Да и вообще - свой же, человек ведь. За одним забором живем, от одних зомбей обороняемся. Откричался я так, душу отвел и чуть не всплакнул напоследок. Но в руки себя взял: бабы друзей моих оплачут, это их работа. А крики новых зомбей поднять могут, нельзя кричать, зря не сдержался.
В общем, я тело Витькино в сторону от Ямы оттащил, на могилу какую-то положил: завтра всей толпой придем, похороним как положено, отпоем, заговорим, чтобы не встал ненароком. Выпрямился, чтобы домой идти, - а передо мной зомбак стоит. Крупный, но совсем доходяга - сухой, будто на солнце полежал, тощий.
Не выдержал я и в нарушение всех правил за тесак свой схватился. Совсем ярость мне мозг выжгла, забыл я последнее правило, что железо на зомбей не действует, и давай его кромсать. А он смотрит мне прям в глаза и будто улыбается, и мычит этак одобрительно. Впрочем, это у него кожа на плесневелой морде сползала и поскрипывала.
Изрубил я его в самый мелкий дребезг. И чудится мне эта улыбка его повсюду, будто и не изничтожил я его, не превратил в кашу неаппетитную. Ох, чую, зря последнее правило нарушил! Не просто так оно последнее, небось самое важное. Не разбудил ли я проклятье какое древнее? Не испортил ли силу заговора? Или еще какую напасть призвал на себя или, хуже того, на всех нас? А улыбка его будто по ветвям порхает, меня преследует, и мычание одобрительное в ушах стоит. Забросил я тесак, плотью подсохшей загрязненный, в кусты подальше и обратно в город кинулся. Кругом тишина такая благодатная, но словно мычит кто-то за спиной и улыбается противненько, гаденько улыбается, потому что как же еще можно улыбаться, когда тебя тесаком заговоренным рубят?!