«Спасибо. Я подумаю», — ответила Нина и пошла к экскаваторщикам в комнату рассказывать про медведя. А ночью к ней Оленька на койку села. «Нин, а Нин? А хочешь, закатим такую свадьбу… Я в базовый лечу, в штабе поговорю, хочешь? Первая комсомольская свадьба… На вахтовом!» — «Оленька, золотко, спать хочу». — «Ну, спи», — сказала та и погладила куклу, которая не преминула пискнуть.
…Выглянуло солнце, когда Нина уже завершила обмеры трех скважин, — дебиты были постоянные, и еще Бочинин издалека оповестил:
— Нина! Завтра запускаем сто восьмую!
Она подпрыгнула, захлопала в ладоши и крикнула:
— Ур-ра-ааа!
5
Родион пришел в вагончик, кинув на койку спортивную сумку, отворил фрамугу, чертыхнулся, ибо на его смятом одеяле валялись неприбранные шахматы и полураскрытый военно-исторический журнал. Попил квасу, который готовила Марьямовна не менее вкусно, чем свои борщи. И подумал, что именно здесь все у него разладилось с Ниной. Переодеваясь в робу, все-все перемалывал снова.
…Вахта работала на буровой, Никифоров улетел в базовый город, а он, вернувшись с охоты, обдирал шкурки с убитых белочек, когда в дверях неслышно стала Нина и тихо, спокойно спросила: «Родик, а ты браконьерствуешь?»
Эх, не надо было ему дергаться. Надо было засмеяться, вытащить удостоверение и прояснить, что все в порядке, Нинке-то откуда знать про охотничий сезон? Да и что такое сезон, если здесь места малонаселенные, законы Большой земли действуют условно, или сочинить сказку, что Вихров Герард простудил головку в погоне за истинными браконьерами и он, Родик, должен — слышишь, Ниночка, должен, обязан! — другу шапку спроворить. И еще спросил бы, нет ли среди вахтовых какого-нибудь скорняка по второй, разумеется, профессии…
Природу своих промахов он только теперь понимал: слишком дико было видеть эту ее наивность, которая пострашней бывальщины, эту серьезность до бесстрашия, с которой она прибыла сюда, с которой рассказывала потом про свое свиданьице с шатуном, хотя, впрочем, это и не шатун был, зверь освободился от спячки и успел нажраться… И потому не тронул.
Она стояла в дверях, обессиленно опустив руки, и говорила: «Эх ты… А я-то думала! Я-то себе рисовала — Родион да Родион!»
Он, конечно, увлекся девчонкой, чего уж тут! И все не мог забыть, как они р Ниной первым уже теплым днем мчались по тихой, незамутненной, вольной курье… Мощно гудел «Вихрь», чередовались перелески и поляны на берегах, над зеркальной водой держалась прозрачная дымка, и она восторгалась, окуная руку в льдистую чистоту воды: «Господи, как хорошо! Век бы так мчаться…»
Он любовался ею и подсчитывал, сколько еще до деревеньки, где накануне был завоз в магазин, — спиртное перед навигацией ценилось на вес золота.
«Эх ты, бедная твоя душа, — укоряла его шутливо, — такая прелесть вокруг, а он о каких-то градусах хлопочет. Неужели в самом деле у тебя свербит?»
Зато потом, на глухой береговой пустоши, сказала, отпивая из стаканчика красное вино и закусывая консервированным импортным компотом: «Ого! Чувствуется!»
Сперва они потанцевали под транзистор, потом сидели обнявшись и глядели долго в небо, и она тихо говорила:
«Еще когда летела, понимаешь, гадала: что значит необжитые места? И думала: значит, важно, кто с чем сюда едет, что везет… В душе! В мыслях! Если везешь доброе, значит, доброе здесь завяжется, а если какой-нибудь злыдень, скареда какая-нибудь, то места здесь ранимые, беззащитные для зла… Не думал об этом, Родя?»
Уже тогда, тогда этот ее ядовитый дурман просачивался в него, а он-то все еще шутки с ней шутил, самоуверенно любуясь ее послушностью, ее покладистостью — она тратила себя на него неоглядно, горячо, искренне…
Они не заметили, как от его окурка загорелась сохлая трава. Огонь побежал по ней, пятном оставляя растекавшуюся черноту. Горело там и сям, она бросилась к лодке и притащила жалкую черпалку с водой, стала брызгать, и оттого, что чуть- чуть затухало, вновь бежала к реке и назад, и он тоже старался — топтал и топтал, но уже видел: все это крик младенца, капля в море, огонь шел вширь. И тогда он направился к лодке, отыскал ветошь, выбрал тряпицу побольше, макнул — подождал, чтобы ветошь огрузла, отяжелела, и бережно, сторожась не потерять ни капли, пошел к огню и стал его мерно душить. И она уже поняла его — из черпалки молча поливала на тряпку, добавляя ей влажности, — и они вместе затушили беду.