Когда Пилипенко привлек ее к устройству библиотеки на вахтовом, она вдруг сказала:
«Павел Данилович! А давайте сделаем большой вечер с выставкой, со стендом, с лекцией, с подбором литературы — «Мы живем в тайге!»
Он ахнул, стукнул себя по лбу:
«Умница! Ну, умница ты разумница… Сам бы до этого нс дошел!»
«Смотрите!» — Она дала ему давний молодежный журнал, на обложке которого, надорванной и зарисованной чернильным карандашом, были слова из «Русского леса» Леонида Леонова:
«Лес является единственным открытым для всех источником благодеяний, куда по доброте или коварству природа не повесила своего пудового замка. Она как бы вверяет это сокровище благоразумию человека, чтобы он осуществил здесь тот справедливо-плановый порядок, которого сама она осуществить не может».
«И как тебе в голову пришло? Со стендом!» — не унимался Пилипенко, уже крича кому-то, чтоб в распоряжение Никитиной дали одного плотника1 и художника.
Если бы Павел Данилович знал — как?!
Мерзко, тяжело было на душе, когда через; несколько дней Родион Савельев подошел к ней на улочке вахтового и сказал, что надо поговорить. Они вообще-то избегали встречаться на людях а! договорились увидеться за чертой поселка.
В тайге он остановил ее. Она уже тогда не берегла его слов, ничего не переспрашивала… И ведь не глуп, но сказал нечто такое, чего она никак не ожидала услышать.
«Нина, давай поженимся. И давай отсюда сматываться. Надоело здесь, опротивело! Скитанья, езда — ни жизни, ни-че-го… Поедем к тебе, к родителям… Знаешь что? Поедем! Обзаведемся, устроимся! Деньжатки есть!»
И вот тогда в ней последнее шевельнулось, оплаканное уже:
«Господи! Родион!.. Какой же ты дурак! Какой дурак, господи! Ведь ты же ничего не понял, ничего! Ни во мне, ни в этой жизни».
«Э! Ерунда все это. Поверь! Жизнь — тампон махнул рукой, показывая поверх тайги и как бы далеко за нее…
Не ему она, Нина, истинную цену узнала — себе. Так ошибаться!
К чему шла и к чему пришла…
Трещал валежник под ногами. Как и сейчас, роились комарики, он держался сбоку и отгонял веткой комаров от ее лица — занятие, конечно, достойное мужчины времен рыцарства, и она желала одного: чтобы все, что у них было, оказалось сном. Впрочем, нет! Умей и саночки возить. В двадцать два года еще должны делать открытия, какие бы они ни были.
«Надеюсь, ты сказал все?»
«Все!»
«Ну, а теперь наши дороги разойдутся».
Сначала она слышала за спиной какие-то ничего не значащие слова, потом — грубый посвист и деланный смех. Она остановилась. Вернулась к нему, стала почти вплотную. Но смотрела мимо, не желая видеть его. Сказала:
«В твоем арсенале еще должны найтись брань и самбо! Можешь прибегнуть, пока не поздно».
И он отступил, отвратительно захлюпав носом.
Это было их последнее свидание наедине.
Потом она еше дважды видела его. На открытии культурного центра — двублочного комплекса «Горизонт», где в одном крыле должны были разместиться все административные службы вахтового, а в другом находились Красный уголок и кинозал. Так вот, центральную стену занимал стенд «Мы живем в тайге», где в слюдяной коробке было даже охотничье ружье самого Пилипенко, и три чучела — капалухи, белки и соболька, и уйма цитат, красочно написанных, и книжно-журнальная выставка, и методические брошюры — как компасом владеть и строить в вечной мерзлоте, и еще разные правила. Висел плакат с кроссвордом, победители получали призы. Была лекция юриста из базового города. Потом вспоминали местного старика-зверовода, таежника Охотурьева, сделавшего немало добра нефтяникам, недавно умершего. «Он нашего дела вроде не знал, — говорил негромко Миша Бочинин, — а научил многому, больше, чем кто иной! И надо, надо деду памятник поставить — я дам денег, Ковбыш даст, еще люди найдутся».
Родион пришел поздно, когда вечер был в разгаре, постоял в дверях, лицо белое, как маска. Постоял и ушел.
Второй раз они виделись сегодня в столовой, ну и… на таежном проселке, когда рвалась лежневка и происходила эта эпопея с полушубком Паши Завьялова. Обе встречи бессловесные, на людях, ни к чему никого из них двоих не обязывающие. А потом он сошел незаметно возле вышки и исчез так же бесследно, как ушел из жизни некой Нины Никитиной, самой большой, выдающейся дурехи в этой тайге и в целом мире.
…Когда она вернулась к костру, уже потухшему, все пили чай из алюминиевых кружек, и Миша Бочинин сказал: