Выбрать главу

— Значит, так, — приказывал Завьялов. — Давайте межеваться, одни с левого борта, другие — с правого.

«…Он у нас головастый. Пашка», — говорила о нем бабушка. А он вот не успел на ее похороны… Не успел.

Когда пришла весть о кончине бабки, Завьялов подумал: а сколько ей лет? Штампа на телеграмме не стояло. Ну, Ковбыш его отпустил безо всякого, а прилетел в базовый — возникла заминка. Он — к начальству, а секретарша — подождите! Силком в кабинет прорвался и телеграмму на стол. «Прошусь в отпуск без содержания…» Начальник телеграмму накрыл рукой, подумал-подумал и Кузьмича вызвал. Как, мол, у Завьялова репутация? А при чем здесь, спрашивается, репутация! Ну, было, когда еще молоко возил, с ребятами накануне выпил водки, наутро не протрезвел, а тут проверочка. Кузьмич его с машины снял. «Иди, отсыпайся!» Позор! Ну, Кузьмич и сказал начальнику: «Доверие есть, но неполное». А начальник будто того и ждал. Обрадовался, открыл телеграмму, заявил: «Вот если б штамп был — другое дело!» Сто лет Завьялов не плакал, а тут горло перехватило, и он так дверью хлопнул, что самого оглушило. Побежал, себя не помня. В коридоре столкнулся с Колей Долгунцом, секретарем комсомольского бюро транспортников. «Паша, — говорит тот, — ты чего?» И Завьялов плачущим голосом сказал, что вот несчастье, а он как дурак вместо того, чтоб уже вылетать, только ходит и всем что-то объясняет… «Подожди тут!» — сказал Коля, телеграмму взял и пошел. Открыл ту же дверь, которая, кажется, еще на петлях дрожала. «Э, гиблое дело!» — с тоской думалось Завьялову. А Долгунец вскоре вышел и сказал: «Иди в бухгалтерию, командировку выписывай». Завьялов глаза вытаращил. А Коля так растолковал: «Понимаешь, Паша. Совпало с одним обстоятельством… Нам надо два «газона» на Горьковском автозаводе получать. Спецнаряд для вахтового поселка! Кузьмич за одним поедет, а ты — за вторым. Назад своим ходом погоните! Понял?.. Так что давай! Собирайся. У тебя крюк большой? А-а, на Кубань? Ну, лети и жди от Кузьмича телеграмму, когда и где тебе быть. Понял? Только адрес оставь».

А было дело двадцать восьмого декабря, добрые люди уже к Новому году готовились. Завьялов прилетел к своим на следующий день — бабушку без него похоронили. Да и мать уже не ждала. Говорит: «Каким ветром?»

Из глубины комнаты вышла девушка лет двадцати двух, в свитере, обтягивающем фигуру, светловолосая, высокая, и певуче сказала: «Здравствуйте, меня Ниной зовут». Завьялов немного опешил, а мать заплакала и сказала, что они с отцом и бабушкой пенсионеры и пришлось от неполного достатка жиличку взять, сын-то и думать о них забыл… Не знал, куда глаза девать, и беспощадно думал: «Скотина! Какая же я скотина!» Себе ни в чем не отказывал, а о стариках и не вспомнил. Позже, идя с Ниной по улице, отделял в кармане хрусткую новенькую сотню для родителей и слушал звонкий голос девушки: «Представляю, что ты им о севере наплел! Мать только и говорит — бичует Пашка, бичует…» Он вникал, совестился и в то же время чувствовал, что внезапная, чужая, случайная эта девушка интересует его сейчас больше, чем старые мать с отцом, чем ушедшая бабка, а эта, живая, умненькая, будто несла в себе какую-то тайну, и Завьялов смотрел на Нину, не отрываясь. Они сходили на почту узнать, нет ли от Кузьмича телеграммы, — телеграммы не было, и дома, вечером, Павел, забыв о всяком притворстве, раскрывал матери с отцом и Нине, что такое Север, и переживал до того, что мать его по голове погладила, сказав: «А все равно тебе достается…»

— Ну, я тут с вами безлошадным останусь! — кричал Завьялов с подножки. — Вы как лесины кладете?!

Он знающе, громко учил добрый десяток мужчин латать лежневку, и они во всем слушались его — ремонтники скважин, Бочинин, геодезисты, операторы и даже помощник бурмастера Родион Савельев.

Потом Савельев сказал:

— Слышь, Завьялов… Закурить нету?

— Нету! — отмахнулся Павел. — Я еще только к зиме закурю, когда зимник откроется. А сейчас — не запланировано.

Он рывком сел за руль и медленно повел машину, а люди стояли с двух сторон на обочинах и, не отрываясь, следили за колесами.

— Нет! — сказал вдруг Завьялов Нине. — Не получится! Тут подстилка получше нужна. — Он высунулся в окошко. — А ну, еще веток накидайте. Да не толстых, не толстых, которые поэластичней.

ГАЗ скрежетал тормозами, покачивался, а Завьялов, не отрывая глаз от дороги, крутил баранку, забыв, кажется, обо всем — и о сидящей рядом Нине, и о далеком доме.

…Тогда же вечером пришла соседка и принесла… нет, не телеграмму от Кузьмича, которую Завьялов ни минуты не переставал ждать, а повестку в военкомат. Запомнил, как Нина настороженно взглянула на него и ушла тотчас спать, а он ночью глаз не сомкнул, ломая голову — почему повестка: он и отслужил, и с учета снялся. Что такое?! И еще он ждал утра, потому что должна была быть телеграмма. Не могла не быть. Ведь если ей не быть, то куда ж ему деваться? Ранехонько собрался в военкомат. Уже когда выходил, из-за своей двери выглянула заспанная Нина и сунула бумажку с телефонным номером, сказав: «Как выяснится, на работу мне позвони». У него огнем охватило лицо, и он, держа в руке эту бумажку и повестку, поспешил в военкомат.