Генка закрыл рот и сложил лёгкие, потому что солнце совсем спряталось.
— Вообще-то мы все слова сами не изобретали. Разве не так? Может, кому-то и повезло придумать новое слово, которое все стали говорить. Но это не ты и не я. Слушай, тебя чего на ночь глядя понесло думать на такие темы? С Наташей поссорился?
— Вроде того, — я смотрел на соседа, как будто видел его в первый раз. — Я просто вспомнил, что когда-то мы жили, но у нас не было вот таких широких лёгких, которые мы подставляли солнцу. Почему мы родились теперь с ними?
— Я не знаю. Но это не мешает мне ими дышать. Думай об этом, не думай, — а зеленее не станешь. — Генка отделался бабушкиной поговоркой.
— Гена, — сказал я и наступил на его ногу своей.
— Да-да, я тебя слушаю, — терпеливо ответил сосед.
— Был такой город. Санкт-Петербург. В нём были фонтаны. Так? Ты это понимаешь?
— Конечно. Только ты это, Паш… Пойди проспись, а? Завтра обо всём поговорим. Обязательно. Тебе отдохнуть надо.
Генка заёрзал, давая понять, что ему холодно.
Я пожелал ему тёплой ночной землицы и пополз к дому.
Небо обсыпало белыми точками. Сидеть на крыльце стало совсем зябко. Я встал, сделал несколько шагов от домика и с усилием расправил замёрзшие лёгкие навстречу небу, как будто хотел напитаться холодным светом звёзд. Лёгкие не слушались, но я стоял нелепой фигурой посреди общего двора, как памятник вопросительному знаку. До чего легко, думал я, можно найти в себе удивительные вещи. Вспомнить без малейшего усилия. И принять как должное.
И не придать этому никакого значения.
Невероятно. Город Санкт-Петербург. А ведь он когда-то был. С людьми, фонтанами, домами и поездами метро. И, может, есть и сейчас — это меня там нет. Но я знаю, что есть такой город. Проклятие! И Генка всё это знает, но и думать об этом не хочет.
Я свернул лёгкие и направился к своему дому, заполняя тишину ночного двора шуршанием своих ног. Прав был Красноглазый, это немедленно надо записать. Потому что кто-то сможет это прочитать.
Но как несправедливо, думал я, сметая осколки бутылок с пола. Были люди, которые чувствовали то, что чувствовали, а не то, что должны. И думали своими словами. Строили города и давали им имена. А мы — проживаем чужие чувства по записанному сценарию? Хватаем из памяти их слова, когда своих не хватает?
Я расправил холодную постель. Лёг, распустив лёгкие. Одинокое я существо, — пожалел я себя. Ну и как теперь жить со всем этим? Гнилым изгоем, как Красноглазый? А хотя не всё ли равно, раз уж ты не сам по себе живёшь. А это слово… На-се-ко-мое. Бедное я насекомое. Копия души какого-то человека. Который жил себе, умел сердиться на жену и освежитель воздуха, пока не завизжали тормоза.
А может, думал я, засыпая, и он тоже иногда задавал себе вопросы? Ведь не он же придумал слова «освежитель», «любовь», «справедливость», «множество» или «мышьяк». Быть может, раз уж мы с ним плывём в разных направлениях по одной и той же волне…
Фууу, раззевался я что-то. Спать… спать усталые игрушки.
Быть может, он тоже задумался, но не после, а перед уколом ревности. Ворочался в постели и стал задавать себе вопросы, откуда взялись все эти слова и понятия. В его голове. И в голове туповатого соседа. Одновременно. Вот, скажем, «множество» — это что? А справедливость — это как? Всем поровну, всем по заслугам или всем по потребностям? Откуда мы взялись в своих коконах и куда уйдём? Мы ж ни черта этого не понимаем, думал он, это придумали какие-то другие — сложные, большие существа, мысли которых мы теперь проживаем. Как игла граммофона… как граммофонная игла… скользит… Прав был Генка, от этого точно не позеленеешь. Как граммофонновая игла скользит по граммофонновой пластинке.
Мысли мои совсем запутались, и я уснул.