Раньше, по крайней мере, всегда было именно так. Взять хотя бы все прошлые работы того же Дорожкина. Как бы ни запутывали его предшественники системы учета и отчетности, он всегда наводил в них идеальный порядок. Просто всегда следовал одному и тому же правилу — изучай то, что доступно изучению, сгрызай то, что попадает на зуб, и невозможное станет возможным, а недоступное само собой откроется в самом полном виде.
Вот и теперь ему приходилось заниматься изучением доступного. Во-первых, он наблюдал за коллегами, отмечая время их появления, гардероб и даже составляя краткий словарь используемых ими слов. Во-вторых, он смотрел в окно. Подсчитывал скорость движения маршрутных такси, пялился на не слишком многолюдные тротуары, запоминал лица прохожих, таращил глаза на торчащие из-за высокого забора корпуса промзоны, о которой Дорожкину за месяц жизни в городе не удалось узнать не только ничего определенного, но и ничего абсолютно. Посматривал на часы, заранее предвкушая сытный столовский борщ, который обходился ему в сущие копейки. Интересно, думал Дорожкин в перерывах между сеансами наблюдения, если так вкусно кормят в захудалой столовке провинциальной ремеслухи, как же тогда кормят в столовке этой самой промзоны? И есть ли там столовка? И зачем она нужна, если открытыми ворота промзоны Дорожкин, к примеру, никогда не видел? Кто бы смог прояснить ему этот вопрос? Все шло к тому, что никто. Кого бы он ни спрашивал, что это за предприятие «Кузьминский родник», ему отвечали недоуменным взглядом, а Вест Ромашкин делал испуганные глаза и прикладывал к губам оба указательных пальца сразу.
Но таинственная промзона все-таки априори относилась к пока еще необъятому необъятному, а вот сами жители города… Нет, на вид они были почти нормальными. Но и они все что-то недоговаривали. Они не только притворялись добропорядочными горожанами вместе с городом. Они все знали что-то такое, чего не знал Дорожкин. Видели что-то такое, чего не мог разглядеть, как ни озирался, он сам. Чувствовали какой-то запах, и не только запах мяты, которым одаривал город ветер со стороны тепличного комплекса, но и что-то такое, чего нос Дорожкина уловить был не в состоянии. Он был почти уверен, что все его новые знакомые, а также малознакомые и незнакомые вовсе, немедленно перемигивались друг с другом, стоило ему отвернуться, или презрительно кривили губы, как кривила губы продавщица в булочной, когда Дорожкин покупал половинку черного и направлялся к выходу. Просто продавщицу Дорожкин разглядел в отражении в стеклянной двери, а прочих жителей разглядеть не удавалось, потому что, проходя под окнами его кабинета, они словно знали, что на третьем этаже участка сидит бестолковый младший инспектор и таращит на зрителей закрытого городка Кузьминска недоуменные глаза. И это знание Дорожкин ощущал в полной мере, вздрагивая от беспричинно накатывающего на него холода. Наверное, так же чувствовал бы себя настоящий, живой, из плоти и крови кукольный Петрушка, оказавшись волею случая в каком-нибудь балагане среди надетых на руки матерчатых муляжей.
Дорожкин изо дня в день смотрел в окно и снова и снова представлял себе, что никакого Кузьминска нет, а он томится в психушке или в самом деле обгорел на лесном пожаре и теперь лежит в рязанской больнице на искусственной вентиляции легких, и все, что видит, есть не что иное, как его медикаментозный бред.
Хотя постепенно он и сам начал привыкать или, точнее сказать, пропитываться бытовым абсурдом Кузьминска. И в самом деле, может быть, причиной его подозрений было именно безделье? Может быть, душевное напряжение Дорожкина объяснялось тем, что в Москве ему не удавалось просидеть целый месяц у окна в бессмысленной праздности? И если ничего странного вокруг не происходило на первый взгляд, первым взглядом следовало и ограничиться?
Горожане мужского пола тянулись по улице Октябрьской революции все к тем же рюмочной, распивочной и шашлычной, кланяясь по пути окнам Кашина, как будто давая ему слово не напиваться до бесчувствия. Женщины с авоськами, наполненными бутылками, баночками и свертками, ежедневно следовали тем же маршрутом, но питейные заведения миновали и шли дальше, куда-то к церкви или кладбищу, откуда возвращались повеселевшими и налегке. Бесплатные маршрутки курсировали по городу. Дети бежали в школу и возвращались из школы. Полицейские отправлялись за борщом в столовку. Стайки студентов выбегали из ремеслухи к памятнику Сталина покурить и притушить окурки в его трубке. Дородные хозяйки собирались в парикмахерской «Дома быта», чтобы покрасить головы в очередной цвет или побродить по «Торговым рядам», меж которых Дорожкин в первые же дни обнаружил памятник Троцкому, когда-то располагавшийся напротив памятника Сталину. Бронзовый Троцкий сидел, склонившись над бронзовым столом, и в голове у него виднелся пропил. Дорожкин, который разглядел пропил со второго яруса «Торговых рядов», специально поинтересовался о его предназначении у Веста Ромашкина, на что получил ответ, что в пропиле согласно исторической правде должен был торчать ледоруб, но из-за ледоруба вся композиция площади распадалась. Акцент получался на не самой значительной фигуре, поэтому ледорубом решили пожертвовать, и теперь он хранится в кабинете у Адольфыча. А потом фигуру Троцкого и вовсе накрыли ангаром, отправили, так сказать, в эмиграцию.