— Веришь, земляк, душа горит без курева. Когда в другой раз придешь своих навещать, захватил бы «Беломорчику», а?
Они подумали, что он просто чей-то родственник. Вот какой был у него здоровый вид!
Потом он встретил собаку. Собака лежала под деревом, была она маленькая и рыжая, и когда он остановился возле нее, вежливо повозила в пыли хвостом.
— Ну, что ты здесь? — спросил Калныньш.
Собака молчала и жалобно улыбалась.
— А, — догадался Калныньш, — ты хочешь пить, не так ли? Ну, жди меня.
Киоск с газированной водой стоял чуть поодаль, на углу. Калныньш положил на прилавок рубль и попросил налить ему чистой, без сиропа. Продавщица шумно и презрительно прыснула в стакан пены и пузырьков и красными мокрыми пальцами отсчитала девяносто девять копеек медяками. Но когда долговязый гражданин, обидевший ее своей скупостью, вдобавок еще и понес куда-то казенный стакан, она решила, что он вообще жулик и стакан ему нужен известно для чего, а именно — для беленькой. Она заявила об этом на весьма высокой ноте, и Калныньш вынужден был отдать ей последнее яблоко. Он отдал, извинился, улыбнулся, и она улыбнулась ему в знак примирения и несколько приподняла скрещенными руками могучую вислую грудь, и шепнула, чтобы он мигом, так как милиционер за углом. При чем тут милиционер, Калныньш так и не понял. Собака отказалась пить из стакана, пришлось налить в ладонь, которую она щекотно вылизала, кося на Калныньша с тревогой и благодарностью.
Совершив все эти хорошие поступки, Калныньш отправился домой. Войдя в квартиру, он сразу понял, что приехала теща. Он это понял по тому торжественному, самодовлеющему порядку, который царил везде, начиная с прихожей. Как бы желая доказать дочери и зятю, что без нее они непременно зарастут грязью по уши, Прасковья Антоновна, едва появившись, вне зависимости от того, чья из жильцов была очередь убираться, закатывала грандиознейший тарарам с ведрами, тряпками и метлами, после чего полы застилались газетами, преимущественно свежими, нечитаными, и все обитатели квартиры виновато ходили по ним на цыпочках.
Во избежание скандала Калныньш разулся в прихожей и босиком зашлепал в комнату. Здесь купали сынишку. Корыто возвышалось на двух стульях, Клавдия поддерживала Дзинтарса за спинку и головку, а теща, огромная, распаренная, пошевеливая багровыми квадратными плечами (словно она, а не дочь была в свое время перворазрядницей по гребле), мяла и терла маленькое тело лопатоподобными ручищами, и вовсе было не понятно, как это у нее получалось, что Дзинтарс не захлебывался и не задыхался, а, наоборот, издавал тихое урчание, означавшее несказанное удовольствие.
— А, пришел, — сказала Клавдия.
— Тощий стал. Ты его, Клавка, медом корми, — сказала теща.
Айвар соскучился по сыну, однако к корыту его не допустили: в мужских услугах здесь не нуждались.
Потом женщины пили чай с привезенным Прасковьей Антоновной медом, пили долго, потели, вытирались махровыми полотенцами, а Айвар сидел у кроватки и смотрел, как ворочается, и дышит, и бежит, бежит, суча круглыми, нетоптаными пятками, бежит в свой пацаний сон его сын Дзинтарс. От чая Айвар отказался. «Не наш, не чаевник», — осуждающе пробасила теща и дунула в блюдце, произведя там существенный шторм.
— Ну чо, — спросила она, в шестой раз наливая кипяток в самую большую чашку хозяйства Калныньшей, — жилье вам дают ли?
Клавдия пожала плечами.
— Чо жмешься-то? Сколь мужик твой катать будет, катать, а все не выкатает? Вон дядь-Петин Женька на стройке-то года не проработал, а днями ордер обмывали. Ты жучи мужика-то, ты его медом не корми, а жучи, вон он у тебя какой бычина. А сколь вы тут без меня будете маяться?
Калныньш вздохнул. Он представил, какой беспокойной и громогласной станет жизнь в постоянном присутствии Прасковьи Антоновны, и слегка загрустил.
Клавдия сняла со стола и демонстративно грохнула об пол чайник. Сама она могла как угодно пилить мужа, но не терпела, чтобы это делал кто-либо другой.
— Нечего, — сказала она. — Что вы, мама, к нему привязались? На нем и так лица нет. Я сама пойду в жилуправление и перегрызу там всем что надо. А ему нечего. Ему покой нужен, а мне — мужчина в доме. Он старый уже, чтоб задницу об седло тереть. Пусть будет тренером, и хватит с него. А не дадут квартиру, и не надо, не пропадем.
Дальнейший спор поднялся на те эмоциональные и стилистические вершины, при которых Айвару было пора тихо идти на кухню. Здесь соседский сын Алеша, пользуясь отсутствием родителей, ел варенье из банки и пускал в окно голубей, свернутых из страниц тетради по арифметике. Айвар лизнул протянутую ему ложку и сделал такого голубя, что он, пламенея тройкой на хвосте, взвился в немыслимом пике и ринулся вниз, лихо крутя мертвые петли.