По дороге Ирина пыталась разведать, что понадобилось Борьке от Павла. Но Быбан только попрыгивал на заднем сиденье да помаргивал дурашливо своими кругляшами: «Ты соскучилась, и я соскучился. Компрене ву?»
Павел вышел к ним за калитку в своем голубом тренировочном костюме, который так любила на нем Ирина, с разноцветной итальянской шапочкой в кулаке. Он шел натруженной походкой, шлепая сандалиями, лицо было хмурым, а складки у рта — мокрыми от пота. Тренировка на выносливость по уныло ровному и душно пахнущему горячим гудроном шоссе любого может укатать, и вовсе не до гостей было Павлу, особенно не до таких.
— Приветик, — сказал он со вздохом. — Охота вам было в жару переться?
Ирина тут же, изловчившись, обтерла платком его лицо, и то, что он не отстранился, а бытовато подставил коричневый влажный лоб с жесткой челкой, было добрым знаком.
— Старче, имею разговор. — Быбан закинул голову, вроде даже любуясь на соколовскую стать, и было в этом нечто издевательское, еще больше насторожившее Ирину.
— Ладно, пойдем. А ты погоди, — кивнул ей Павел.
Отошли в сторонку, к глухим зарослям крапивы и репейника возле забора. Быбан двумя пальчиками достал из нагрудного кармана мятую пачку «Мальборо», из пачки — сигарету «Столичная», затянулся, проводил глазами дым.
— Пашка, вот какое дело. Ты мне не можешь кинуть три куска? Разумеется, заимообразно.
Соколов удивленно и презрительно хмыкнул. Ишь, чего захотел мокрогубый Быбан! Ну, верно, бывал когда-то Павел в его комнатухе на Солянке, ну, таскались туда кое-какие веселые девочки — на выбор. Но, во-первых, было это незнамо когда, а во-вторых, за все Быбану плачено-переплачено: и заграничным шмотьем, и сигаретами, да и просто походами в рестораны, где пьешь сухое, а денежки выкладываешь за чужой коньяк. Нет, дудки, пусть катится отсюда слюнявый Быбан со своими очередными несбыточными аферами.
— Я тебе, Пашка, честно скажу. Я горю. Мне надо рвать когти. В Питер, а может, в Ригу. Мало меня милиция таскала. Теперь эти приклепались — комсомольцы-добровольцы. Знаешь, есть такая штука — «общественный суд»? Поболтают, проголосуют, и кати по указу за сто верст от родимой. А то и дальше. Мне, Пашка, срочно надо когти рвать. Я думаю, ты мне поможешь, ты мне друг все-таки. А то, знаешь, станут меня таскать, я расколюсь и тебя нечаянно впутаю… Ну зачем тебе неприятности? Ты все-таки известный человек…
Быбан говорил горячо и убедительно и даже нежно, и от горячности в уголках его маленького треугольного рта вскипали пузырьки слюны, и он обтирал их веснушчатыми слабыми руками. А Павел прикидывал: не увидит ли кто-нибудь из окна их корпуса, как сейчас полетит головой во крапиву этот «деловой человек», как он сам себя величает.
Но он не ударил. Он сунул потяжелевшие пальцы за резинку брюк — жаль, карманов не было — и пошел вперед. По колени в крапиве, и Быбан пугливо попятился, обзеленяя серенькие брючки.
— Ладно, ладно, — затараторил он, прижатый к забору. — Ну ладно, нет так нет. А я думал, у тебя есть башли, ну а нет, так нет, я к кому-нибудь еще съезжу, у меня много друзей, кто-нибудь да выручит.
— Чтоб за версту здесь тобой не пахло. — Соколов брезгливо сморщился и отстранился, открывая Быбану дорогу к автобусу.
Тот пошел, пошел, потом обернулся и замер, готовый рвануть стометровку:
— А ты смелый, Паша. Спортсмен. Надо мне тоже спортом заняться. Как, чемпионов милиция не трогает? Или все-таки трогает? Ну, оревуар.
И резвенько заковылял к автобусу, расшибая носки мокасин на местных камнях. И исчез. Будто его и не было. Только пыльный хвост, завитый автобусными колесами, висел и таял над дорогой, только летели стрекозы, судорожно сцепленные одна с другой, чесался крапивный ожог на ноге, и неспокойно было на душе у Соколова.
— Ну что, ну? Зачем он приезжал? — клушей кинулась к нему Ирина.
— А, пустяки. Все гады, все сволочи, одна ты у меня, Ирка, человек. Устал я, знаешь.
Она притихла под его рукой и медленно, стараясь попадать в такт его шагам, пошла с ним по дороге за шлагбаум, за овсяное поле, за ручей, туда, где синел сумеречной полоской дальний лес. В тот вечер Соколов вновь не вспомнил о ключе от своей квартиры.
13
В велосипедном мире Василий Матвеев обладал репутацией чудака и оригинала. Даже если верить половине баек, рассказываемых о нем, да и то с уценкой на неизбежный в долгие вечера тренировочных сборов треп, и тогда Матвеев вполне подтверждал эту свою славу. Рассказывали, например, что однажды он в порядке эксперимента просверлил и залил свинцом велосипедные рамы и путем заковыристых математических формул доказал, что при таких рамах можно бить любой рекорд. И один малый из сборной Москвы даже взялся якобы бить рекорд, но через полкруга свалился с седла и стал биться в судорогах. Утверждали также, что как-то раз Матвеев увлекся стрельбой из лука. Лук он сделал из полосы легированной стали, в качестве тетивы приспособил жилу матерого лося. И они вместе с Андреем Ольшевским принялись пулять в коридоре Васькиной квартиры в мишень из прессованного картона, но первым же выстрелом пробили мишень насквозь, а стрела тюкнула наконечником по лысине некоего соседа-пенсионера, варившего себе на кухне кашу из «геркулеса». И якобы этот самый пенсионер мчался потом с лестницы, размазывая по лицу вышеупомянутую кашу, а во время товарищеского суда по делу о нанесении холодным оружием ущерба жилому фонду и здоровью квартиросъемщиков Васька успел вывести формулу, согласно которой голова, обмазанная «геркулесом», увеличивает скорость и аэродинамичность бегуна. Кое-кто утверждал, что жена Матвеева ушла от него, потому что ей негде было спать — тахта была завалена болтами, гайками и шестернями, а сам Василий проводил ночи на подвесном ложе с кронштейнами собственной конструкции. Но уж это последнее было чистейшей воды трепом. Васька был отъявленным холостяком, поскольку взаимоотношения с женщинами никак не укладывались в квадратные корни и интегралы формулы его жизни.