Я еще не избавился от советских стереотипов — помнил, что прямые контакты с зарубежным издателем категорически запрещены. Кто знал, как готовилась меня встретить Москва, — увеличивать список своих прегрешений совсем не хотелось. «Только через ВААП», — сказал я в ответ на столь лестное предложение и увидел, как лорд помрачнел: в зарубежном издательском мире у ВААПа была далеко не лучшая репутация.
— Пусть так, — уныло согласился Уайденфельд, — но вашу книгу мы все равно издадим.
Я понял, что это серьезно.
Раздался звонок от нашего посла — уклониться от встречи было бы неразумно. Сначала я попал в руки советника посольства Геннадия Ивановича Федосова — его осведомленность поразила, но не удивила: он настоятельно мне советовал воздержаться от контактов с «лютым антисоветчиком» лордом Уайденфельдом. Я обещал. Скрыться от всевидящего ока все еще было нельзя нигде. Я дал себе зарок помнить об этом и, конечно же, своему зароку ни разу не следовал. Поступи я иначе, — добрая половина важнейших событий, оставивших след в моей жизни, так и осталась бы за ее пределами. И большинство людей, знакомством и дружбой с которыми меня одарила судьба, так бы вообще и не встретились на моем пути.
Потом меня принял посол. Леонид Митрофанович Замятин, занимавший и ранее большие посты, возглавлявший некогда ТАСС (за репортажи о поездке Хрущева в Америку ему обломилась даже Ленинская премия), не был в восторге от бури, которая разразилась в Москве. Из Лондона, естественно, все виделось совершенно иначе — кроме вреда (в его понимании), цензурный запрет ничего не принес, только «раздул антисоветскую кампанию».
— Вы ведь в ней не участвуете? — вдруг спросил он, слишком в упор посмотрев на меня.
— Что вы, что вы! — Искренняя спонтанность моей реакции рассеяла все сомнения. — Но дома все равно меня ждут неприятности.
Посол отмахнулся:
— Преодолеем!
Прощальный вечер, устроенный Джоном в клубе «Атенеум» (известен в нашей литературе под названием «Афинский клуб»), членом которого он был, прошел весело и легко. Залы, где за чтением и беседой, за сигарой и виски коротали время блистательные мыслители, ученые и писатели прошлого, где до сих пор сохранились любимое кресло Диккенса, любимый уголок Дарвина, столик в библиотеке, где допоздна засиживался Фарадей. — все это было столь же незыблемо и прекрасно, как и век-полтора назад, а люди, с которыми я только что познакомился, казались друзьями — давними-давними. Дальнейшее подтвердило: не только казались…
Перед отъездом в аэропорт принесли свежий номер газеты «Дейл и телеграф». Мой портрет на фоне Биг Бена и большая статья члена парламента Джорджа Уолдена (в недавнем прошлом министра высшего образования) о моем пребывании в Великобритании вызывали скорее тревогу, чем радость. Статья заканчивалась словами: «Если Горбачев хочет, чтобы мы поверили в его перестройку, пусть он нам посылает таких людей, как Аркадий Ваксберг». «Сочетание мудрости и остроумия нашего гостя, — телеграфировала Союзу советских писателей Ассоциация „Великобритания — СССР“, — в очень большой степени помогло британской политической, культурной и научной элите понять то, что происходит сейчас в Советском Союзе». Ничего, кроме раздражения, эти восторги вызвать в Москве не могли.
Так оно, конечно, и получилось. В первый же день по приезде Изюмов пожелал со мной встретиться. Отъезд по командировке Союза писателей нельзя было трактовать как «самоволку». А вот врезать за старое — это не возбранялось. Новая ситуация исключала уже увольнение, но одуматься, поставить точку, забыть о затеянной бестолку вакханалии, как о страшном сне, — нет, на это пойти они не могли.
Через час после нашей беседы на стене объявлений появился приказ номер 92: мне влепили еще один строгий выговор — вполне достойную награду за поездку в Лондон, где по мере сил я способствовал росту престижа своего государства. Текст приказа гласил: «При подготовке к печати статьи „Царица доказательств“ А.И. Ваксбергом допущены нарушения редакционных правил работы и журналистской этики. А.И. Ваксбергу объявлен строгий выговор». Говорить о юридической обоснованности этого приказа не приходилось. Никаких «редакционных правил» как нормативного акта не существует вовсе, нарушить же воображаемые нельзя. Не предусмотрены законом и административные санкции за некий «этический проступок», даже если бы он имел место. Да и вообще этот приказ имел к законности весьма малое отношение, что было особенно комично, имея в виду многолетнюю борьбу наказанного — на страницах той же газеты — именно за законность… Вот уж, право, не думал, что мое начальство окажется не только глупым, но еще и смешным.
Оля Липскерова, наш литературный секретарь, сразу же сняла со стены эту бумажку и вручила мне — на память. «Для истории пригодится», — сказала она и была права. В совсем недавние времена за «срыв приказа» ее не просто бы выгнали, а без разговоров отдали на растерзание «органам», пришив не иначе, как пятьдесят восьмую. Теперь — предпочли не заметить.
Вся эта история стала вехой не только в моей биографии — в жизни страны. Запрет «Царицы доказательств» был агонией цензурного спрута, самой последней попыткой задушить свободное слово. Бесцеремонно, нагло и грубо… Больше, насколько я знаю, ни на какие запреты цензура советского типа уже не была способна, а вскоре она и вообще приказала всем нам долго жить. Манипулировать словом, конечно, не перестали и не перестанут, но совсем по-другому, — тогда казалось, что ничего «другого» уже никогда не будет…
«Лютый антисоветчик» лорд Уайденфельд довел свой замысел до конца. Он настолько загорелся идеей издать книгу о прокуроре Вышинском, что сам приехал в Москву вести об этом переговоры с ВААПом. Подключился и один из самых известных на Западе литературных агентов Эндрю Нюрнберг. Общими усилиями переговоры были доведены до конца, и я с невероятной увлеченностью принялся за эту книгу. Борис Пядышев, крупный советский дипломат в ранге посла (мы с ним подружились еще в Софии), ставший членом коллегии МИДа, помог мне проникнуть и в личный, и в служебный архив Вышинского, а друзья в Верховном суде, приняв меры предосторожности, извлекли кое-что из строго секретных дел, к которым Андрей Януарьевич имел прямое касательство.
Не хватало, однако, личных свидетельств, которые воссоздали бы не только официальный, но и «человеческий» облик героя. Зинаида Андреевна, его дочь, с которой мы когда-то были совсем неплохо знакомы, отказалась от встречи. Она по-прежнему жила в квартире отца, на улице Грановского, в 102-й квартире партийно-элитного дома, и могла бы, конечно, не только о многом рассказать, но и многое показать. По телефону ледяным голосом она сообщила, что нам разговаривать не о чем: зная мои писания, она не ждет от меня ничего, кроме злобной клеветы на своего кристально честного («даже и в заблуждениях», добавила, однако, она) и безупречно порядочного отца.
Фицрой Маклин, приехав в Москву на съемки своего фильма о московских процессах тридцатых годов, сообщил, что в Лондоне благополучно здравствуют несколько очень известных лиц, имевших не раз личные контакты с Вышинским, и уж они-то, в отличие от советских, никогда не откажутся мне помочь. Это была точная и своевременная подсказка!
Времена действительно изменились: устроить деловую поездку в Лондон уже не составило никакого труда. В начале декабря я снова оказался на берегах туманного Альбиона — гостем своего издателя — и поселился в его фешенебельном доме на набережной Челси, а помощники лорда устраивали встречи с теми, кого я искал. Так судьба свела меня с замечательными людьми — замечательными, конечно, не только тем, что они имели контакты с Вышинским, а теперь помогли мне в работе над книгой: общение с ними оставило в памяти яркий след.
О том, что они рассказывали про Вышинского, приведено в моей книге о нем. Но наши долгие беседы выходили далеко за рамки этого — в общем-то, частного — сюжета.
Когда мы встретились, лорду Хартли Шоукроссу было уже под девяносто, но его живая память сохранила множество тонких деталей, он внимательно следил за всеми политическими событиями текущего дня и меньше всего напоминал какой-нибудь хрупкий реликт, нуждавшийся в робком почтении и деликатном снисхождении к весьма почтенному возрасту. Юрист и дипломат, он был в свое время генеральным прокурором Соединенного Королевства, а затем постоянным представителем своей страны в ООН. В 1945—1946 годах возглавлял английскую часть обвинения на Нюрнбергском процессе.