За отдельным столиком в зале сидел хитрожопый дядька неопределенного возраста, изрядно помятый и облысевший, но щеголявший кокетливо модной курточкой отнюдь не советского производства. Он блудливо улыбался в течение всего процесса и что-то записывал в свой блокнотик. «Журналист», — почтительно сказали мне в секретариате суда.
Статейку этого журналиста я вскоре прочитал — увы, в «Литературной газете»: мог ли я подумать тогда, что буду потом в ней работать? Автор — плодовитый зубоскал тех лет Ян Сашин — с натужным пафосом восклицал: «Если порой сэмсонам и удается найти особу, подобную Мельниковой, способную продать за заграничные тряпки свое достоинство женщины и честь советского человека, то такие продажные душонки в нашей многомиллионной стране представляют собой редкое исключение». Еще бы!..
Глумившегося над беременной женщиной пошляка особенно возмутило письмо, которое прислал в суд Сэмсон. Исключительно корректное письмо мужчины, который не может оставить в беде подругу, страдающую только за то, что посмела его полюбить. Он писал, что готов нести полностью всю ответственность, если деяние, вмененное Валентине, действительно является преступлением по советским законам, и что никто другой не должен отвечать за то, в чем виновен только он сам. «Один спекулянт защищает другого, — ерничал Ян Сашин. — Впрочем, это довольно распространенный вид корпоративной солидарности среди уголовников».
Возможно, я не реагировал бы так на типичное для тех лет хамство советской печати, если бы не видел лично «предмет» газетного глумления и не выслушал приговор беременной «спекулянтке»: семь лет лишения свободы. «Социальный заказ», — объяснила мне мама этот печальный феномен. Я не согласился, уже убежденный в том, что подтвердилось гораздо позже, когда разные «социальные заказы» получал и я, и мои коллеги: при любых обстоятельствах во власти исполнителя остается выбор слов и выражений, интонации, стиля, возможность самому отстраниться оттого, что в статье излагается, избрать хотя бы не известный читателю псевдоним, чтобы пусть только этим не связывать себя с заказчиком гнусности. Не использует хотя бы такие ограниченные возможности, орудует привычными штампами, равнодушно топча человека ради «служебного долга», только продавшийся циник.
О моем пребывании в Лондоне снова писали газеты. Информацию эту кто-то довел до Юрия Петровича Любимова — он ставил тогда в Ковент-Гардене какую-то чешскую оперу. Кружным путем до меня дошла весть: Любимов хотел бы увидеться. Назавтра же я отправился в Ковент-Гарден — при большом стечении публики там шла генеральная репетиция.
Я не случайно написал про «какую-то» оперу. Не могу вспомнить ни название, ни то, что видел и слышал. Ибо не видел и не слышал вообще ничего, хотя и сидел в ложе. На сцене что-то происходило, а я ждал антракта: встреча была назначена в актерском кафе.
Судьба часто сводила нас за границей: мы не раз «совпадали» — в Белграде, Берлине, Париже, где-то еще, куда театр выезжал на гастроли. Общался там больше не с Юрием Петровичем, а с актерами — тогда мы дружили. И настроение было совершенно иным. Даже в Париже (ноябрь 1977 года), когда мы встретились в Пале де Шайо: Любимов, грозясь подать в суд на «ЛГ», почему-то кричал на меня, словно я был главным редактором, а потом развлекался, усаживая пришедших смотреть его «Гамлета» так, чтобы позлить. Советский посол оказывался рядом с изгнанным Галичем, военный атташе — с Володей Максимовым, а лубянский резидент — с Аксеновым, который только что оторвался от коллег навязанного ему соседа, выбрался из Берлина и примчался в Париж.
Теперь я шел на встречу с Любимовым, как на тайное свидание двух заговорщиков: лишенный не только театра, но еще и гражданства, Юрий Петрович практически был объявлен врагом. Я боялся не столько каких-то последствий (чтобы в конце восьмидесятых могли со мной сделать?!), сколько разного рода «вызовов», где я должен был бы с неизбежностью врать. Стукачи найдутся — сомневаться в этом не приходилось. Но желание встретиться было еще сильнее — получив приглашение, я ни минуты не колебался.
Антракт объявили на тридцать минут — мы проговорили почти два часа. Любимов мечтал вернуться в театр и знал, что вернется. Регулярных контактов с актерами он не имел, тем важнее казалась встреча со мной: через несколько дней я возвращался в Москву, мог сам прийти на Таганку, передать от него не только привет: Юрий Петрович отлично знал, какие отношения связывали меня с иными из его артистов. Анатолия Эфроса, несчастный приход которого в театр на Таганке трагически завершился уже более года назад, сменил Николай Губенко — это был и выбор артистов, и выбор Любимова: он верил в то, что Губенко сохранит театр до его возвращения.
Мы разработали план поэтапного решения «проблемы», которая уже всем обрыдла. Вскоре театр выезжал на гастроли в Испанию. Любимов предполагал туда прилететь и провести репетиции тех спектаклей, которые театру предстояло сыграть. Это стало бы символическим воссоединением коллектива со своим руководителем. Потом Любимов собирался совершить «частную поездку» в Москву по приглашению брата, снова порепетировать в родных театральных стенах, а там, глядишь, и остаться.
Таким, если коротко, был наш план, и Юрий Петрович просил меня поставить об этом в известность Колю Губенко. «Доверительно», — уточнил Любимов. Так я и сделал. Позвонил сразу же по возвращении и сказал: «Имею одно доверительное сообщение». По отводной трубке меня слушала и Жанна Болотова, жена Губенко, изредка вставляя какие-то реплики. Коля слушал очень внимательно, заверял, что план превосходен, что его непременно надо осуществить, просил держать его втайне, чтобы он не сорвался.
Прошло несколько дней. Меня вызвал Изюмов.
— Объясните, каким образом вы оказались в Израиле? — как всегда, чуть слышно ледяным тоном промолвил он. — Вы находились в Лондоне по командировке Союза писателей. Вам кто-нибудь дал разрешение менять маршрут?
Положительно, эта публика никак не врубалась в движение времени и все еще чувствовала себя на коне. Нелепый вопрос я понял не сразу. Ответил вполне миролюбиво:
— Я не был в Израиле, Юрий Петрович. Тут какое-то недоразумение.
— Зачем эта ложь?! — поморщился Изюмов. — Вспомните, как вы были в Израиле всего несколько дней назад. И с кем там встречались…
Вот теперь меня осенило! Я забыл Коле сказать, что видел Любимова в Лондоне. Что вообще вернулся оттуда. Сработал стереотип: раз привет от Любимова, значит, естественно, из Израиля, где Юрий Петрович постоянно живет. Эх, Губенко, Губенко! Чтобы так проколоться: «доверительный разговор»…
— Информаторы того учреждения, — сказали Изюмову, — откуда к вам поступило надлежащее сообщение, просто все перепутали. Встреча, которую вы имеете в виду, состоялась в Лондоне. Надеюсь, вы не оспариваете моего права встречаться с теми, с кем я хочу?
Пройдет всего несколько месяцев. В новом политическом спектакле Губенко получит роль министра культуры Советского Союза. Любимов приедет в Москву его личным гостем (план воплощался в жизнь), и нас всех сведет за столом у себя дома Миша Шатров. Мы с Любимовым крепко обнимемся, Губенко удивится моему присутствию, стыдливо и сухо кивнет. К тому «сюжету» мы с ним никогда не вернемся, хотя и встретимся еще не однажды. Зачем? Я и так все знаю, и он знает, что знаю я.
Ну, а Изюмов… Изюмов задержится в кресле первого заместителя главного редактора «ЛГ» еще на год, после чего с ним встретиться уже не придется.
В один из лондонских вечеров меня позвал к себе в гости Джон Ле Карре, чье настоящее имя, как известно, — Дэвид Корнуэлл. С ним мы познакомились за полтора года до этого, когда Дэвид приехал в Советский Союз собирать материал для нового своего романа «Русский Дом» (или «Русский отдел», если исходить из смысла названия). Предполагалось, что он заглянет ко мне мимолетно, совсем на ходу, после какого-то приватного ужина, задаст несколько вопросов в связи с замыслом своего романа и уйдет. Но расстались мы только под утро: бывает так, что крохотная деталь каким-то непостижимо магическим образом в одно мгновение сближает людей.