Я увидел, как вытянулось лицо Дэвида, едва он переступил порог моей квартиры. Взгляд его упал на украшавший книжную полку бюст товарища Сталина, облаченного в форму почетного железнодорожника. Форма сама по себе впечатления не произвела, да и вряд ли Дэвид знал, что она вообще существует, а вот усатый вождь на видном месте в квартире того, к кому его привели и которого представили вовсе не как сталиниста, — это гостя моего ужаснуло. Но уже через пять минут он чуть не свалился с кресла от смеха — я рассказал ему о происхождении бюста, и как истинный писатель он тут же занес его в список своих заготовок, которые могли когда-нибудь пригодиться.
Бюст подарил мне один мой читатель — сын директора какой-то железной дороги, который, выйдя на пенсию, стал скульптором-любителем, коротавшим за этим, не самым худшим, по правде сказать, занятием свой досуг. Обласканный всеми почестями в сталинские времена, он остался верен своему кумиру и, овладев кое-как навыками ваятеля, вылепил генералиссимуса, напялив на него свой отставной мундир: Сталин, как известно, был лучшим другом хлеборобов и школьников, летчиков и рыбаков, астрономов и балетмейстеров, — почему бы ему не быть еще и лучшим другом работников путей сообщения? Умирая и не слишком веря в надежные руки «непутевого» сына, он завещал передать этот бюст тому, кто отнесется к реликвии с должным почтением. «Вы-то, я уверен, его сохраните», — на полном серьезе, но не без юмора, сказал мне сын ваятеля, передавая свой дар. И я храню его — тоже с полной серьезностью — как память о той странице истории, к которой иначе относиться нельзя.
Вот этот весьма необычный сюжет рассказал я тогда Дэвиду, он очень его позабавил и, мне кажется, сразу же убрал те барьеры, которые могли нас разделять. Конечно, я знал, что он был штатным британским разведчиком, или, по советской терминологии, шпионом, предметом специальных интересов которого была в свое время Германия, а никак не Советский Союз. Но эта служба, как и любая другая, не делала его в моих глазах ни лучше, ни хуже. Она очень талантливо отразилась впоследствии в его романах, достоверных именно авторской компетентностью, почерпнутой не из вторых рук. К тому же на том же поприще вполне успешно трудились до него выдающиеся писатели, притом вовсе не самые глупые люди на свете (Сомерсет Моэм и Грэм Грин чего-то все-таки стоят!). Я смог теперь воочию убедиться, что в лице Дэвида Корнуэлла британская разведка имела человека интеллигентного, образованного, исключительно эрудированного, аристократа не только по происхождению, но и по духу.
В тот первый его приезд я провел с ним диалог для «Литературной газеты». Дэвид сомневался в возможности увидеть его напечатанным: слишком много он говорил об Афганистане и повелел мне отказаться от публикации, если все, что им сказано по этому поводу, будет вычеркнуто или искажено. Как в воду смотрел! Дойдя до этого места, Чаковский сразу же взялся за карандаш. Пришлось напомнить: текст британского писателя корежить нельзя. «Исправляйте меня», — сказал я главному редактору, понимая, что вообще ничего не «исправить» он тут просто не может.
Чаковский еще энергичней засосал свою давно потухшую сигару и принялся за работу. Его карандаш уперся в крамольный вопрос Ле Карре: «Как могло получиться, что ваши писатели не выступают против вторжения в Афганистан? Не американские писатели, — продолжал он, — затащили Америку во Вьетнам, но они помогли ей выбраться оттуда. Если бы сейчас в Афганистане оказались американцы, возник бы целый поток антивоенной американской литературы. Где же ваш — пусть не поток, а хотя бы маленький ручеек?» За этим следовал мой ответ в форме контрвопроса: «Вы уверены, что ваш упрек справедлив?»
Александр Борисович брезгливо поморщился — сигара не удержалась на его губах.
— Что вы ваньку валяете? Какой дурак не поймет этот кукиш в кармане? Бедные советские писатели в тисках советской цензуры! Тем более, что ваш Ле Карре вполне недвусмысленно отвечает «Я вас хорошо понимаю». Тоже мне конспираторы… Если он вас понимает, то я тем более!
И, зачеркнув мой кукиш, вместо него начертал: «Я вам отвечу так: позиция Советского Союза по этому вопросу всем известна». Но после такого пассажа реплика Ле Карре «Я вас хорошо понимаю» звучала куда более издевательски! Этого, однако, Чаковский не заметил. Диалог был опубликован. «Спасибо за правду и смелость», — эта фраза содержалась в десятках писем читателей, откликнувшихся на его появление.
Возможность снова увидеться с Дэвидом уже была дорогим подарком: ведь он изумительный собеседник. Но оказалось, что Дэвид заготовил подарок еще более дорогой. В его доме в Хемпстеде, на северо-западной окраине Лондона (сплошь парки и сады), собрались люди, ничуть не менее замечательные: всем хотелось узнать, что творится в Москве. Не врут ли газеты? Кому и чему верить? На что надеяться? Все уселись на полу у камина, только тогда началось представление посетителей, и я понял, наконец, в какой компании оказался.
Первым одарил меня крепким пожатием левой рукой человек поистине легендарный: сэр Исайя Берлин, которого теперь уже нет необходимости представлять нашему читателю. Не только горькая романтика его кратковременных отношений с Ахматовой, но, что гораздо важнее, и его блистательные эссе хорошо известны в России. Он прочел недоверие в моих глазах («Исайя Берлин? Я не ошибся?») и сделал жест, который должен был означать: «Вы, конечно, можете не поверить, но это действительно я». Рядом сидел едва ли не самый популярный в сегодняшней Англии, известный театралам всего мира, драматург Харолд Пинтер, а вдали от него — не на полу, а в кресле — расположилась лэди Антония Фрейзер, жена Пинтера, к тому же и автор очень любимых на родине исторических романов. Еще один драматург, Питер Хейворт, разглядывал меня с видом человека, которого уже ничем удивить нельзя, и я подумал, что, сохранив иронию по отношению к самому себе, скорее буду понят гостями. Один из самых знаменитых английских журналистов Брайен Маги, чье имя уже давным-давно вошло во все национальные энциклопедии, бросил на меня доброжелательный взгляд и многозначительно произнес: «Мистер Вышинский!» Надо же: имя этого мистера палача звучало, как пароль, и приклеилось ко мне, похоже, навеки, хотя сам я этого отнюдь не хотел. Двое журналистов из «Санди телеграф» — Фрэнк Джуисон и Мариам Гросс — сидели с уже раскрытыми блокнотом и магнитофоном, готовые запечатлеть для потомства каждое произнесенное слово: дружеская встреча грозила превратиться в пресс-конференцию. Но Дэвид снял напряжение.
— На этом ковре, — сказал он, — любят трепаться. Чем свободнее треп, тем интереснее жизнь. А потом будет ужин. Но не здесь, а поблизости. Вот этот очаровательный господин и его еще более очаровательная жена Ренэ, мои соседи, зовут нас к себе, сначала накормят, а потом еще и устроят домашний концерт.
Очаровательный господин опоздал и теперь искал пятачок на ковре, предназначенном для свободного трепа. Опоздавшего звали Альфред Брендель — имя этого виртуоза пианиста высшего класса, знает весь мир. Уже ночью он играл нам Шумана — звуки его рояля вытеснили из памяти все остальное. Нет, кое-что все же осталось: жадное любопытство этой истинно духовной английской элиты, ожидавшей — отнюдь не из вежливости к московскому гостю — достоверных вестей «оттуда». Никогда не думал, что наши надежды были им столь же близки! «Неужели и я до этого дожил?» — удивленно вздохнул сэр Исайя, когда ковровая дискуссия подошла к концу. Снова напомню: стоял декабрь восемьдесят восьмого, до сомнений и разочарований было еще далеко.
Выход «Царицы доказательств» — книги, а не статьи — в Лондоне (английское название «Прокурор и его жертвы». Можно перевести и как «его добыча»: «The Prosecutor and the Prey».) Джон Ле Карре приветствовал таким отзывом: «Все, что пишет Аркадий Ваксберг, этот неутомимый разоблачитель советской действительности, отличается трезвостью анализа и вместе с тем необычайной гражданской страстностью. Его статьи и книги, особенно биография прокурора Вышинского, убедитедьно свидетельствуют о том, что джинна, выпушенного перестройкой, уже никому не удастся загнать обратно».