В мае 1991 года мэр Иерусалима Тедди Коллек пригласил меня провести месяц в уникальном уголке Великого Города — в «Мишкенот шаананим»: приюте писателей и художников, ученых и музыкантов со всего света. В их распоряжение предоставлены просторные и удобные квартиры длинного, приземистого, очень скромного с виду особняка, с террас и из окон которого открывается фантастический вид на стены Старого города и на уходящую за горизонт библейскую перспективу. Все расходы по моему пребыванию принял на себя город. Здесь я снова увидел многих друзей, с которыми расстался, казалось, надолго, если и не навечно.
Валя Никулин, актер «Современника», а теперь просто актер почти без всякой работы, уверял меня, что жизнь без Москвы стала для него адом и что глаза его бы не видели всю здешнюю красоту.
Известный журналист Сеня Черток, с которым мы раньше часто встречались не только в Москве, был, напротив, влюблен в каждый камень этого волшебного города и открывал его тайны с такой компетентностью и с таким увлечением, которые невольно передавались и мне.
Писатель, переводчик, издатель Феликс Дектор, с которым раньше судьба нас сводила и в Москве, и в Вильнюсе, и в Риге, носился со мной, как заботливый друг, возил на Мертвое море, в Иерихон и Хеврон, стремясь открыть мне колыбель человечества во всей ее нетленной красоте.
Один вечер и почти целую ночь до утра просидели мы с Юрием Петровичем Любимовым в его квартире, вспоминая былое — недавнее, — а с террасы была видна до блеска отполированная белая каменная пустыня, залитая матово-апельсиновым светом торжествующе полной луны.
Но все основное время было уделено совершенно другому — тому, ради чего я там оказался. Международный Иерусалимский фонд, одним из руководителей которого был Джордж Уайденфельд, проводил свой очередной конгресс — дискуссии на политические, исторические и философские темы шли каждый день, я участвовал почти во всех, с вечера приходилось готовиться, чтобы не оплошать на следующий день. Особенно интересной и жаркой была дискуссия о Холокосте, о вине — юридической, моральной и исторической — Германии и немцев за те страдания, которые претерпели от нацизма европейские евреи. Запомнилось горькое выступление Хельмута Шмидта, бывшего канцлера ФРГ, — о несмываемом позоре, которым покрыта Германия за то, что не устояла перед искушением доказать насилием свое «арийское превосходство», и ответ французского министра Симоны Вейль: позор смывается самим осознанием позора и стремлением хотя бы частично искупить вину своих соотечественников. «Дети отвечают за своих отцов! — полемически заостряла она всем хорошо известную фарисейскую формулу Сталина. — Проклиная их преступления и возвращая будущему то, что погублено в прошлом, они совершают нравственный подвиги дают урок своим современникам и потомкам».
Всеми этими дискуссиями руководил неутомимый Джордж Уайденфельд, собрав в Иерусалиме множество людей из десятков стран. Я снова здесь встретился с сэром Исайей — он говорил на конференции о культуре еврейской диаспоры и о том влиянии, которая она оказала на культуру тех стран, где изгнанники жили веками. Вечерами споры переносились в просторные холлы гостиницы «Царь Давид», — каждый раз, уходя около двух часов ночи в свой «Мишкенот» (от гостиницы его отделяло не больше трехсот метров), я видел Джорджа, увлеченно толкующего со своими гостями без малейших признаков усталости, а ему все-таки было тогда уже семьдесят два года. В половине девятого утра мы встречались за завтраком — казалось, он провел в безмятежном сне долгую-долгую ночь.
За большим овальным столом на приеме у президента Израиля Хаима Герцога я оказался вместе с Джорджем и с Шимоном Пересом, а между ними усадили некую молодую прелестницу, сверкавшую белозубой улыбкой и тоненькой золотой цепочкой с бриллиантами, так уместно глядевшимися на ее тонкой и гибкой шее. Джордж не сводил с нее глаз и, видимо, удачно шутил, поскольку кругом все смеялись, а я злился на себя, потому что из-за шума речей и оркестров решительно ничего не услышал. Несколько месяцев спустя Джордж известил меня, что «завязывает» с работой, ибо влюблен, опять становится мужем и хочет всецело отдаться идиллии семейной жизни. Надо ли говорить, что счастливой супругой как раз и стала та белозубая прелестница, украшавшая собою наш стол в Иерусалиме?
Не погулял я на свадьбе, но встречи с Джорджем не прекратились. Ни с чем он, конечно, не «завязал», энергии его по-прежнему хватало на десятерых. По-моему, не без влияния Хельмута Шмидта он стал инициатором «еврейско-германского диалога» — ежегодных встреч представителей интеллигенции из разных стран с германскими политическими лидерами для обсуждения дальнейшей судьбы европейского еврейства: судьбы не столько тех, кто хотел бы уехать в Израиль, сколько тех, кто никуда уезжать не намерен и, сохраняя еврейскую идентичность, хочет верой и правдой служить стране своего пребывания. Дважды участвовать в таких встречах довелось и мне.
Мы собирались в знаменитой правительственной резиденции — замке Петерсберг, живописно возвышающемся над Бонном и неторопливо текущим Рейном, созерцание которого даже очень усталому и раздраженному человеку возвращает силы и душевный покой. Никто не представлял никакую организацию, никакую политическую или иную силу — только себя самого. Журналисты не допускались — это располагало к полной откровенности. Был уговор: не давать никаких интервью. Трехдневные дискуссии с канцлером Гельмутом Колем, с министром иностранных дел Клаусом Кинкелем и другими членами кабинета, с лидерами движений и партий теперь уже единой Германии непреложно свидетельствовали о том, что эта страна на деле стремится, если воспользоваться словами Симоны Вейль, «возвратить будущему то, что погублено в прошлом».
Стоило, однако, завести разговор о беспрепятственном разгуле в России фашиствующих формирований, о столь же беспрепятственном издании и распространении фашистской литературы, об эскалации никем не сдерживаемого шовинизма и антисемитизма (то есть всего того, что запрещено германскими законами под страхом уголовной ответственности), участники дискуссии деликатно смолкали, не желая, видимо, даже косвенно конфликтовать с российскими властями: раз не вмешиваются, значит не надо. Вообще или только пока… Есть, стало быть, какой-то тайный резон дать им, русским фашистам, сполна себя проявить, резон, нам недоступный.
Разубедить коллег мне не удалось.
И все же самым дорогим для меня приобретением в результате драматичной и счастливой поездки в Лондон в феврале восемьдесят восьмого стал Джон Робертс. Чем старше, тем труднее заводить новых друзей. Чужой опыт свидетельствует, что это вообще почти невозможно. Мне, кажется, посчастливилось стать исключением. Притом — на последнем витке, когда дружеский круг неотвратимо сужается, но уж никак не становится шире. Именно тогда я обрел тех, кто прочно и счастливо вошел в мою жизнь. Джон Робертс — один из них. И возможно — самый надежный.
С Дэвидом Корнуэллом судьба когда-то связала его на общей служебной ниве, только Джон, выпускник Оксфордского колледжа, специализировался по России и освоил блестяще русский язык. Вопреки всем стереотипам советской пропаганды такие специалисты навсегда влюбляются в страну, которую изучают, — влюбленность Джона в Россию, в ее культуру, в ее историю известна всем, кому посчастливилось с ним сотрудничать, а тем более с ним дружить: все это самые достойные, самые уважаемые имена в русской литературе и в русском искусстве.
За годы своего директорства в Ассоциации «Великобритания — СССР» он собрал там цвет английского истеблишмента для наведения мостов в тогда еще загадочный, закрытый, ко всему подозрительный мир, где соответствующие службы и высокие инстанции смотрели на него как на лазутчика, диверсанта, совратителя душ. А он делал свое дело — благодаря его усилиям десятки деятелей советской науки и культуры посетили Британию, установили личные контакты со своими коллегами, — когда пришла пора перестройки, когда надо было растопить лед и установить человеческие отношения с бывшим «противником», Горбачеву и его команде хоть на этом «участке» не пришлось ничего начинать с нуля: Джону Робертсу достаточно было обратиться по нескольким, хорошо ему известным адресам, и все откликались, все хотели приобщиться к его новым перспективным проектам.