В одном из них участвовать довелось и мне: по приглашению Ассоциации мы вместе с Эдуардом Сагалаевым объехали несколько британских городов, рассказывая о том, с каким трудом и все-таки неуклонно реализуется в перестроечной стране право граждан на свободный доступ к информации. С нами был и один из авторов проекта нового закона о печати Владимир Энтин. Аудитория не только внимала ораторам, но вступала в дискуссию — с такой взволнованной заинтересованностью, как будто речь шла о событиях у себя дома, а не в далекой и все еще очень загадочной советской державе.
С Джоном Робертсом мне довелось работать и в более тесном контакте: Джон и жена его Лиз перевели на английский мою книгу «Советская мафия», так и не нашедшую издателя на родине автора, зато увидевшую свет более чем в десятке стран. В Англии ее снова издал лорд Уайденфельд.
Имя Джона Робертса открывает множество дверей — и в России, и в Англии. Он всеми любим, — всеми, кто хоть раз его видел и слышал. Уйдя на пенсию, Джон и Лиз своими руками построили крохотный домик в шотландских горах, уединившись там для того, чтобы избавиться от суеты. От суеты, но не от дел, которые продолжают волновать Джона ничуть не меньше, чем раньше. Недавно я провел там два дня: из окон этого домика почти не видно никакого другого жилья, только одинокие огоньки у горизонта а так все горы и горы…
Но весь мир все равно перед глазами. Спутниковая антенна позволяет видеть до полусотни программ на телеэкране, компьютеры и телефон поддерживают связь со множеством людей в разных странах. В России — прежде всего: ведь Джон стал директором попечительского совета нашей прославленной «Иностранки» — Библиотеки Иностранной литературы, руководимой Екатериной Юрьевной Гениевой. Все начинания последних лет, в том числе создание Английского и Французского культурных центров, задуманы и осуществлены этим дуэтом: никак не меньше двух раз в году Джон прилетает в Москву и проводит здесь по несколько недель.
Его вклад в развитие российской культуры (кажется, так это называется на официальном жаргоне) огромен, но что сделала Россия, чтобы его достойно отметить? У нас воздают (опять этот канцелярит!) лишь тем, кто сам о себе упорно и назойливо напоминает. Вот уж на что Джон органически не способен! К тому же, я в этом уверен, за ним тянется длинный хвост в секретных лубянских досье: этот «шпион», на дух не выносивший официальных делегаций, всегда приглашавший не тех и друживший не с теми, не мог не быть на примете у зорких советских спецслужб. То есть у тех, кто и сейчас у руля: все те же, все те же… Или их лучшие ученики…Те, что ничему не научились и ничего не забыли.
Джон проживет, разумеется, и без официальных признаний. Он признан не властью — старой ли, новой ли, — а теми «частными лицами», которые для него и есть истинная Россия. Большего признания ему, я знаю, не нужно. Он человек, а не должность.
Глава 37.
Троянский конь
Вот уже десять лет моей жизни теснейшим образом связаны с русским центром Международного ПЕН-клуба — единственной в мире всеобщей писательской ассоциации, нечто вроде всемирного союза писателей. Участвуя в его создании еще с нулевой отметки, я и не предполагал, во что это выльется и насколько меня поглотит.
О ПЕНе (английская аббревиатура: поэты, эссеисты, новеллисты, то есть прозаики) я, конечно, был наслышан и раньше, знал в самых общих чертах, что наши власти боялись его и на дух не выносили. Об этом имелось множество упоминаний в разных литературных источниках — без какой-либо расшифровки, чем именно эта ассоциация так их пугала. Впрочем, наших вождей — и больших, и малых — пугали любые международные организации, если они не находились под их абсолютным контролем. Даже к худосочному Европейскому Сообществу писателей (КОМЕС), которое (не без нашей поддержки) создали в 1958 году итальянские коммунисты, — даже к нему, в общем-то подконтрольному, на Старой площади относились с опаской и недоверием, хотя его уставной целью было «способствовать развитию духа дружбы и сотрудничества между народами».
Эту лозунговую «цель» явно разработали на Старой площади, но присутствие там, пусть только левых, просоветски настроенных, но все же и западных писателей, формальная подчиненность не Москве, а Риму — все это уже вселял о сомнения в гарантированной лояльности. Тем не менее какое-то время позволяли сотрудничать с КОМЕСом и Твардовскому, и другим либералам. Стиснув зубы, кремлевские кураторы еще как-то снесли протест комесовских товарищей и лично их главы Вигорелли в связи с делом Синявского и Даниэля и даже угрозу исключить советских писателей из Сообщества за отказ осудить эту расправу. Но тут подоспела Чехословакия, Рим всерьез взбунтовался (пришла гневная телеграмма) и за строптивость сразу же пострадал. В Москве топнули ногой, и Европейское Сообщество тихо скончалось: советская казна просто перекрыла денежный шланг.
Ранней весной 1989 года тогдашний первый секретарь Союза писателей СССР Владимир Карпов призвал меня как председателя правовой комиссии Союза подготовить вступление группы литераторов в Международный ПЕН. Я не очень интересовался тем, кто и какие цели этим преследовал — каждый день тогда что-то создавалось, что-то отменялось, новые договоры о сотрудничестве с союзами писателей разных стран подписывались чуть ли не ежедневно, на этих церемониях я присутствовал и никакого значения им, разве что протокольного, не придавал. ПЕН так ПЕН — я считал, что это еще один канал для международных литературных связей, не более того. Много позже, когда был затеян фарсовый «процесс по делу КПСС» в Конституционном суде, я узнал из выступления обвинителя С. Шахрая, что политбюро под водительством Горбачева приняло секретное решение «одобрить создание советского ПЕН-клуба». Как будто это входило в их компетенцию! Ситуация не новая: они, как видно, задумывали что-то свое, а получилось совсем другое…
Список членов оргкомитета составлялся, естественно, не мною. Подготовив документы для отправки их в Лондон, где размещается секретариат Международного ПЕНа, я уехал в Америку — в поездку с лекциями по разным университетским городам, которую организовали службы культурных связей Госдепа. В Нью-Йорке меня настигла скандальная новость. Какая-то из крупнейших американских газет поведала о ней под таким заголовком: «Москва объявила себя членом ПЕН-клуба, куда ее никто не принимал». Объяснилось все очень просто: в информации, которая появилась после моего отъезда, члены оргкомитета были названы уже членами клуба, и это вызвало вполне естественный бурный протест. К тому же за пределами списка, составленного партноменклатурщиками, оказалось немало достойных людей, желавших стать членами ПЕНа и имевших на это гораздо большее право, чем иные из тех, кто попал в кабинетный список.
В нью-йоркской гостинице меня разыскал вице-президент Международного ПЕНа и президент Американского Майкл Скемелл, прозаик, критик и, что не менее важно, славист. На чистом русском он попросил меня по дороге в Москву завернуть в Маастрихт, где открывался пеновский международный конгресс и где должен был решаться вопрос о нашем приеме. По счастью, мне как раз предстояла пересадка в Брюсселе, причем в тот самый день, когда конгресс еще продолжал работу. Брюссель — Маастрихт: каких-нибудь сто километров!
Вопрос о нашем приеме отложил и до моего приезда. Но, совершив посадку в Брюсселе, я почувствовал, что ехать на конгресс не могу: подскочили сразу давление и температура — сказалась утомительнейшая поездка по Соединенным Штатам. Я мечтал только о том, чтобы добраться до дома. Самолет в Москву улетал через час…
Прекраснейшим образом все обошлось. Анатолий Рыбаков, Игорь Виноградов, Андрей Битов, Фазиль Искандер убедили конгресс в том, что писатели, составившие ядро будущего Русского центра, ничуть не похожи на Троянского коня.
Любопытно, как все повернулось. Десятилетия нас зазывали в ПЕН, но большевики стояли насмерть: нет и еще раз нет! Созданный в 1921 году и возглавленный при своем рождении Джоном Голсуорси, ПЕН преследовал лишь одну цель: объединение писателей мира для защиты ими своих прав, прежде всего и главным образом так называемого права на самовыражение, или, если пользоваться более привычной и более современной терминологией, свободы слова — ничем неограниченной, ни от кого и ни отчего независящей. Хартия ПЕНа не раз менялась, но одно оставалось незыблемым: каждый вступающий в ПЕН обязуется бороться всеми ему доступными способами с любой формой цензуры в любой, а не только своей стране и защищать каждого, кто пострадал за то, что в своем творчестве стремился быть совершенно свободным. Членство в ПЕНе, это тоже было утверждено еще при его рождении, несовместимо с классовой, религиозной, национальной или расовой конфронтацией, с принадлежностью к группам, которые участвуют в такой конфронтации или разделяют подобные взгляды.