Что будет дальше с Русским ПЕНом? Сохранит ли он свой престиж, уровень своего творческого потенциала, ту атмосферу, которая все эти годы была ему свойственна? Этого я не знаю. Время идет, люди меняются, меняются и критерии, которыми определяются значимость и достоинство того или иного сообщества. Но десять с лишним лет, которые сделали Русский ПЕН таким, каков он сегодня, не вычеркнуть ни из истории, ни из моей жизни.
За эти годы я принял участие почти во всех конгрессах Международного ПЕНа, узнав не понаслышке, что такое работа, а не декоративное представительство союзписательских делегаций, превращавших свои поездки на разные мероприятия в заграничный кайф. Самым дорогим для меня было стремление к компромиссу, которое неизменно присутствовало на всех конгрессах и помогало выйти из любого конфликта. А конфликтов было сколько угодно: ведь ПЕН объединял писателей из стран, находившихся подчас в жестокой конфронтации друг с другом. Да и разноязычные писатели из одной и той же страны относились друг к другу чаше всего с не слишком большой любовью. Но желание найти взаимоприемлемое решение всегда было более сильным, чем стремление поделиться своими обидами и предъявить счет обидчикам: наглядный урок злобствующим ксенофобам, из которого они, разумеется, не извлекут никаких уроков.
Одно из самых ярких моих впечатлений — итог жестоких дискуссий (казалось — кончится полным разрывом) на кровоточащую национальную тему в испанском городе Сантьяго де Компостела (исторический центр автономной Галисии, главное место паломничества католиков всего мира). Конгрессу угрожала опасность превратиться в трибунал, рассматривающий поток взаимных обвинений. От имени Русского центра я, единственный его делегат, внес резолюцию, которая должна была вызвать раздражение у одних, скепсис у других и разве что снисходительное сочувствие у третьих. Но она была принята единогласно под такие бурные овации, от которых грозил обвалиться потолок. Рукоплескали, плакали и обнимались те, кто только что предъявлял — вроде бы друг другу — немыслимые по остроте обвинения. Все понимали, конечно, что резолюциями многовековые конфликты не решить, но в единодушном голосовании проявилось страстное желание жить по-человечески на этой, общей для всех, прекрасной Землей почувствовать себя хоть на миг членом действительно единой, не раздираемой взаимной ненавистью, писательской семьи.
Вот текст той резолюции, который я написал и который получил общую поддержку, — мне он дорог ничуть не меньше, чем иные, вышедшие за моей подписью, статьи и книги.
«60-й конгресс Международного ПЕНа, с тревогой следя за все углубляющейся конфронтацией народов по этническому и религиозному признакам,
ОТМЕЧАЕТ, что эта конфронтация, уже принесшая огромные человеческие жертвы и угрожающая мировой цивилизации, наносит непоправимый урон национальным культурам, свободами правам человека;
ВЫРАЖАЕТ твердое убеждение в том, что задача писателей всего мира, прежде всего писателей тех стран и этнических групп, которые прямо участвуют в вооруженных конфликтах, состоит не в защите тех или иных односторонних позиций, а в объединении во имя мира и стимулировании решения всех спорных вопросов на базе взаимного компромисса;
ПРИЗЫВАЕТ писателей всех регионов, вовлеченных в конфликты (прежде всего писателей Сербии, Хорватии, Боснии и Герцеговины; писателей Армении, Азербайджана и Нагорного Карабаха; грузинских и абхазских писателей; писателей Северного Кавказа; таджикских писателей, оказавшихся по разные стороны в гражданской войне; писателей Индии и Пакистана; израильских и палестинских писателей), подать пример политикам, протянуть руки друг другу, собраться для решения общих вопросов, использовать все свое влияние у себя дома и за границей для преодоления кризиса, воздерживаясь от любых действий, деклараций и публикаций, которые могут вести к эскалации конфликтов».
Ясное дело, избавить мир от конфликтов и войн ни эта, ни вообще какая бы то ни было резолюция не могла. Но о писательской позиции по острейшей и самой болезненной проблеме наших дней надо было заявить прямо и недвусмысленно. И остудить горячие головы тех, кто, утешая себя ролью духовного пастыря нации, «оставаясь со своим народом», лишь подливал масло в огонь. Сербские писатели «оставались со своим народом» в антихорватских и антибоснийских страстях, хорватские со своим — в антисербских, армянские — в антиазербайджанских, азербайджанские — в антиармянских, и так до бесконечности: к чему могла привести эта «национальная» правота? Чем в конце-то концов отличается язык литератора от языка политиков, дипломатов, военных? Если ничем, то в чем же их, литераторов, долг? Где их, литераторов, место?
Эту мысль я старался развивать всюду, участвуя в различных мероприятиях международного ПЕНа в качестве делегата нашего центра: на конгрессах и конференциях в Барселоне, Дубровнике, Минске, Эдинбурге, Хельсинки, Кишиневе… Резолюцию, текст которой приведен выше, полностью или в изложении, опубликовали в десятках газет разных стран. Информация была передана ведущими мировыми агентствами новостей. Но в Белграде и Загребе, Ереване и Баку, Тбилиси и Сухуми об этой резолюции, об этом призыве не было напечатано ни строчки.
На том же конгрессе в Сантьяго де Компостела обсуждался еще один больной вопрос, причинивший лично мне много волнений. еще совсем недавно, на ассамблее делегатов в Париже (май 1991 года), я приложил немало усилий, чтобы был создан так называемый Среднеазиатский центр во главе с Тимуром Пулатовым: к прозе и публицистике этого автора я относился с большой симпатией, как и к нему самому, — он приходил на первые, организационные, собрания Русского центра, демонстрировал полную солидарность с нами, был обходителен и активен, просил о поддержке: мечтал создать пеновское движение и в своем регионе. К Пулатову воспылал любовью Евтушенко — именно он в судьбоносные дни августа 1991 года предложит его кандидатуру на пост руководителя Союза писателей СССР, и в эйфории тех дней, без всяких раздумий, это предложение будет немедленно принято секретариатом.
За пределами страны Пулатова никто не знал, и когда в Париже, на ассамблее делегатов, стал и рассматривать заявку «писателей республик советской Средней Азии», не нашлось никого, кто мог бы сказать о нем и его коллегах, подписавших заявку, хотя бы одно слово. Многие делегаты склонялись к тому, чтобы воздержаться от приема «кота в мешке», но тогдашний президент Международного ПЕНа, только что сменивший на этом посту французского писателя Ренэ Тавернье, — известный венгерский эссеист и философ Дьердь Конрад — предложил заслушать меня и поступить в соответствии с моей рекомендацией. Полутора годами раньше, в Монреале, мне удалось убедить делегатов принять в ПЕН украинских и белорусских писателей. Только что здесь, в Париже, и опять же после моего подробного представления каждой писательской кандидатуры в отдельности, был образован Армянский центр во главе с Геворком Эмином.
Настала очередь Среднеазиатского. О половине из тех, кто состоял в списке, я не знал ничего и честно об этом сказал делегатам. Но на лестные слова самому Пулатову не скупился, и был при этом в полном ладу с совестью. Сообщил и о мнении Евтушенко — его-то уж знали все. Дискуссия после моего выступления сразу свернулась, и Ассамблея приняла решение с такой формулировкой: «Принять предложение Аркадия Ваксберга и образовать Среднеазиатский центр (президент Тимур Пулатов) по рекомендации и под поручительство Русского центра».
Уже осенью того же года Пулатов, успевший сразу обзавестись и квартирой в Новом Арбате, и дачей в Переделкине, появился на конгрессе в Вене. Из-за незнания ни одного рабочего языка конгресса (английский, французский, немецкий) принять участие в дискуссии не мог, но через приехавшего с ним персонального переводчика внес дельное предложение: обратиться ко всем правительствам мира с призывом оказывать помощь ставшим независимыми государствам Центральной Азии лишь при условии, что там соблюдаются права человека, прежде всего свобода слова и свобода печати. Это предложение было горячо поддержано всеми — Пулатов не подвел своих рекомендателен.