Правда, и вес этот находится под сомнением у хулителей, которых ПЕН раздражает сам по себе, просто за то, что все еще существует. «Ни в США, ни в Европе, — самоуверенно вещает одна уважаемая газета, — имя ПЕН-клуба в настоящее время не только не пользуется авторитетом, но и мало кому знакомо: активность организации заметна в основном в малоразвитых странах». Будь я доверчивым простаком, реалий не знающим, — я бы поверил: как непререкаемо, как категорично заявлено!.. Но в недоразвитых странах, где «в настоящее время» (последние десять лет) проходили его конгрессы, никому не знакомый, не пользующийся авторитетом, мало заметный ПЕН почему-то приветствовали своим личным присутствием, а то и участием в его работе, премьер-министр Канады, президент Португалии, министр иностранных дел и министр культуры Франции, федеральный канцлер, вице-канцлер, министр науки и культуры Австрии, президент Литвы, президент Хорватии, министр иностранных дел и министр культуры Испании, президент Чехии, президент Мексики, премьер-министр Австралии, личный представитель британской королевы в Шотландии, премьер-министр Финляндии, премьер-министр Польши… Хотелось бы, чтобы и дальше имя ПЕНа было столь же мало кому знакомо.
О том, насколько ПЕН убог, не авторитетен, неактивен и вообще ни кому не нужен, свидетельствует и такой примечательный факт. За годы моей работы в этой организации я встречался на его мероприятиях, участвовал в литературных чтениях, дискутировал за «круглым столом», а то и просто болтал в кулуарах его конгрессов с рядом «малоизвестных» писателей — их было так много, что я вряд ли смогу всех перечислить: Габриэль Гарсиа Маркес, Артур Миллер, Марио Варгас Льоса, Леопольд Седар Сенгор, Камило Хосе Села, Клод Симон, Гюнтер Грасс, Джон Апдайк. Харолд Пинтер, Алан Силлитоу, Макс фон дер Грюн, Жоржи Амаду, Эдгар Доктороу, Чинуа Ачебе, Норман Мейлер, Джеймс Болдуин, Герман Кант, Маргарет Этвуд, Зигфрид Ленц, Павел Когоут, Исмаил Кадаре, Ален Боске, Тадеуш Конвицкий, Маргарет Дрэбл, Белл Кауфман, Стефан Гейм… Лучше остановлюсь!
Неутомимый гонитель ПЕНа — бывший цензор-демократ — призывает себе на помощь Иосифа Бродского. «Что до конгресса ПЕН-клуба, — цитирует он поэта, — это было мероприятие, отчаянное по своей скуке, бессодержательности и отсутствию какого бы то ни было отношения к литературе». Так оценил Бродский конгресс в Рио-де-Жанейро в 1978 году. Цитату не проверял, но уверен, что она точна. Как и то, что Бродский именно так тот конгресс и воспринял. Это, однако, не помешал о ему тринадцать лет спустя прилететь на другой конгресс ПЕНа, в Вену, где мы с ним и встретились.
Бродского сопровождала молодая жена — очаровательная, деликатная, молчаливая. Мария ходила на все мероприятия, в которых Иосиф участвовал, и слушала его, ничем не выдавая своего отношения. Но видно было, что — восхищалась. В переполненных залах он читал свои стихи по-русски и по-английски. Никакой эстрады, даже просто небольших возвышений, в залах не было, поэта ничто не отделяло от публики, его окружавшей, — благодаря этому поэтические чтения превращались в свободный разговор с ценителями его поэзии. Чтение стихов он перемежал ответами на вопросы — остроумными, меткими, неожиданными, всегда отточенными по форме. Едва ли не афористичными. Никто не мог его понудить приехать на этот конгресс, никто не устраивал в его честь никаких торжеств, его присутствие ничем не отличалось от присутствия других, никак не выделялось (нобелевского лауреата даже не встречали в аэропорту, как не встречали ни одного из участников), и однако, забыв, вероятно, об отчаянной скуке в Рио, он не только приехал в Вену, но и, выступив, не спешил улетать. Значит, не так уж этот проклятый ПЕН был ему ненавистен.
Перегруженный сверх всякой меры рутинными заседаниями комитетов и ассамблеи, деловыми и прочими встречами, я мог общаться с Иосифом только поздним вечером или ночью. Обычно мы оставались в баре нашей гостиницы часов до трех — он никуда не спешил и расставался без большого желания. Мария выдерживала едва до полуночи — вместе с нами сидела молча за столиком, ничего не пила, просто слушала нашу беседу, ни разу не проявив к ней своего отношения. Иосиф гладил ее руку, или держал в своей, или, обратив на нее взор, задавал один и тот же вопрос: «Ты еще не заснула?» Ответа не было, и он, похоже, его не ждал. Наконец она поднималась, говорила учтиво: «Спокойной ночи» — Иосиф прижимал ко лбу ее руку, сопровождая свой нежный взгляд одним и тем же напутствием: «Меня не жди». Так продолжалось все те четыре вечера, которые мы провели вместе.
На заседания он, будучи гостем, а не делегатом, естественно, не ходил, но живо интересовался тем, что там происходило. Я давал ему полный отчет, извиняясь за чрезмерно подробный рассказ, но как раз подробностей он и ждал, без них, как Иосиф сказал, рассказ превратился бы в коммюнике. Особенно его взволновало сообщение о том сопротивлении, которое встретила у части делегатов просьба двадцати грузинских писателей принять их в ПЕН и создать самостоятельный грузинский центр.
Мутила воду финская делегация — почему-то в Финляндии, а не в какой-то другой стране обосновалось солидное звиадистское лобби. Сумев достучаться до финских пеновцев, которые не имели никакого представления о реальной расстановке сил в многострадальной Грузии, сторонники Гамсухурдии убедили своих покровителей, что авторы обращения в ПЕН состоят в «сговоре с русскими оккупантами», предали национальные интересы и «потворствуют московским имперским тенденциям». Финских демократов не смутило даже то, что в Тбилиси книги крупнейших писателей («предателей» и «коллаборантов») публично сожжены — вполне на фашистский манер — обезумевшей толпой, которую обосновавшиеся в Финляндии звиадисты выдали за весь грузинский народ. Я брал слово множество раз, опровергая эту фальшивку, напоминая о неизменных традициях ПЕНа, рассказывал подробно о каждом писателе, чьи книги подверглись аутодафе, но сумел лишь одно: прием грузинских коллег не отвергли, а отложили до следующего конгресса, где он решился мирно и положительно. К тому времени финны остыли, поняв, что погорячились.
В тот вечер, когда я Иосифу про это рассказывал, он не мог говорить ни о чем другом. Все переспрашивал, требуя новых деталей. Просил снова и снова назвать имена оплеванных звиадистами грузинских коллег Григола и Ираклия Абашидзе, Чабуа Амирэджиби, Гурама Панджикидзе, Мориса Поцхишвили, Джансуга Чарквиани… Морщил лоб, вспоминая, как видно, то, что связано для него с этими именами. Требовал подтвердить, что они и еще множество их коллег объявлены взбесившимся Звиадом «врагами грузинского народа». Читал и перечитывал резолюцию конгресса, принятия которой я добился, — там, в частности, было сказано, что собравшиеся в Вене писатели из семидесяти четырех стран шлют «привет и выражение полной солидарности грузинским коллегам в их противостоянии любым формам репрессии».
Иосиф разбудил меня телефонным звонком в семь утра — через четыре часа после того, как мы расстались. Попросил спуститься, чтобы вместе позавтракать. Никаких следов бессонной ночи я на нем не заметил. Но ночь была, несомненно, бессонной: Иосиф вручил мне набросанное на каком-то бумажном обрывке (словно не было у него в номере писчей бумаги), исчерканное, с множеством мелких поправок открытое письмо грузинским писателям: «Дорогие друзья, как человек, многим обязанный грузинской культуре, я вместе с вами. Пусть вас не смущает пребывание в меньшинстве. Человеческий опыт вообще, а в этом столетии тем более, показывает, что к голосу большинства, особенно к тем, кто говорит от его имени, следует относиться с крайней осторожностью. В жизни общества культура играет роль учителя, а учитель всегда в меньшинстве. Время, однако, на его стороне. Если грузинскому народу и придется в будущем чего-то стыдиться, то не вас».
Вернувшись в Москву, я опубликовал это письмо в «Литературной газете». Потом мне рассказывали, что, скопированное аршинными буквами, обретшее вид листовки, оно появилось в Тбилиси на стенах и на столбах как зримое свидетельство того, что ни политической, ни культурной блокады не существует, что впавших было в отчаяние грузинских интеллигентов знают, помнят, поддерживают. Что они не одиноки.
Беседы с Иосифом Бродским записаны многими — я вряд ли добавлю что-то принципиально новое. На одну тему, которой, как стало известно позже, касался и Соломон Волков, я вышел тоже, не дав Иосифу от нее уклониться. Для меня она имела не проходное значение: Фриду Вигдорову, сыгравшую столь важную роль в его судьбе, я хорошо знал, драматичная история ее вторжения в эту судьбу прошла у меня на глазах, и я бы себе никогда не простил, если бы не вывел Бродского на прямой разговор. Он этой темы старательно избегал, а если не мог избежать, то всячески пытался преуменьшить Фридину роль, что не только не отвечало исторической истине, но и никак не вязалось в моем представлении с обликом самого Иосифа — с его честностью и благородством.